II.

Было время уборки винограда. Солнце только что ало поднялось изъ за горъ, и застанные ими307 отрывки не то облакъ, не то тумана тревожно носились въ голубомъ неб, не зная куда дться: наверхъ ли уйти? лечь ли, прицпиться на землю? или бжать за одно всмъ туда, къ молочной полос308 залегшей за моремъ на запад. А солнце обливало гд блестящимъ лакомъ росу и зелень и чуть крапинами чернющія отъ сырости росы дороги, виноградники, гд крыши домовъ и разводило свои блестящiя дорожки по морю, рябившемуся309 отъ легкаго втра. Городокъ шумлъ ужъ городскими звуками. Князь едоръ Щетининъ въ военномъ сюртук и съ георгіемъ въ петлиц, въ военной фуражк, тмъ неврнымъ[?], но молодецкимъ шагомъ, которымъ ходятъ только военные, [шелъ] мимо ршетки сада къ большому дому, въ которомъ была его квартира.310 Не доходя до дома, онъ остановился, какъ будто движенье ходьбы нарушало тотъ трудный ходъ мысли, которымъ была занята его голова. Онъ постоялъ, поднялъ голову, вздохнулъ, крякнулъ и, поднявъ голову, пошелъ скоре и ршительне. Когда онъ завернулъ на свой дворъ, и деньщикъ кучеръ, мывшій коляску, и адъютантъ, стоявшій на крыльц, увидали его, лицо Князя едора приняло то обычное красивое выраженіе твердости и таившейся за ней веселой доброты, которое привыкли его подчиненные видть неизмннымъ въ траншеяхъ и на парадахъ, только съ той разницей, что311 подъ огнемъ преобладало выраженіе твердости, а на парадахъ, обдахъ и балахъ преобладало выраженіе веселой доброты. — Теперь было больше твердости и даже строгости. Князь едоръ зналъ, что и кучеръ, и деньщикъ, и адъютантъ особенно, знали, откуда онъ шелъ, знали, что онъ шелъ отъ любовницы, у которой провелъ ночь, и это заставляло его строже смотрть на нихъ.

— Здравствуйте, Василій Игнатьичъ. — Онъ сказалъ адъютанту. — Что новаго? Пойдемте.

Онъ провелъ въ кабинетъ.

— Сейчасъ я приду. — Пошелъ въ спальню. Умылся, переодлся и вышелъ оттуда свжій, какъ утро. —

Адъютантъ подалъ бумаги и замтилъ, что та бумага, которая должна была непріятно подйствовать, не обратила его вииманія.

— Князь проситъ васъ самихъ пріхать, — сказалъ Адъютантъ. (Князь означалъ Князя Острожскаго.) —

— Да я пойду къ нему; ну что наши обозные, — и князь едоръ перевелъ разговоръ на другое.

Когда Адъютантъ ушелъ, Князь едоръ слъ за <кофе и взялъ было книгу. Но деньщикъ прннесъ письма. Пробжавъ 4 письма, Князь едоръ открылъ 3-е и сталъ читать. Это было письмо отъ жены. Она писала:

Милый другъ!312

Я пишу теб послдній разъ. Я не могу и не хочу больше этаго выносить.>

Князь покажетъ,313 чего я могу ждать. И чтоже314 скажутъ вс? Я неспособенъ. Карьера моя погибла, если я приму это. Вы это знаете. Но могла бы315 быть ошибка, случайность. Я знаю, что это не случайно. Мерзости смотра. Я вижу планъ оскорбленія.

— Вы можете видть, что вамъ угодно, я не виноватъ.

— Позвольте, Князь. Я договорю прежде. Я бы молчалъ, но причина не въ служб, вн ея совсмъ видна. <И это низко.>

— Какая причина, вроятно ревность къ Г-ж Гранди. — Улыбка высоты.

— Да, она. Вы думаете со мной (сила тонкой мысли не выражена вдругъ) дйствовать тмъ же путемъ. Съ какой то высоты мнимой длать просто ничтожность,316 давая чувствовать, что что то есть высокое. Я знаю, что ничего нтъ. Вся высота есть придворн[ая], и это просто низко.

Собака показала силу энергіи.

— Вонъ сію минуту вонъ, — я говорю.

— Я все сказалъ, прощайте. —

Назначается: Генералъ Маіоръ Князь едоръ Щетининъ 1-й командиромъ 2-й <пхотной> бригады. Полковникъ <и флигель-адъютантъ> Невировскій — начальникомъ штаба при войскахъ 2-й арміи. —

Когда Князь едоръ Щетининъ прочелъ <въ приказахъ> эти слова, широкое, красивое, блдное лицо его317 вдругъ измнилось, и онъ, схвативъ судорожно костыль, поднялъ, упираясь <на палку> свое большое тло и сталъ, хромая, ходить по комнат.318 —

Онъ <долго> ходилъ, то останавливаясь и опираясь задомъ на костыль съ гладкой слоновой ручкой, надвигая шапкой брови надъ выпуклыми, блестящими, остановившимися глазами и большимъ безименнымъ пальцомъ лвой руки загибая въ ротъ курчавый душистый усъ, <и> кусалъ его, то, пожимая широкими сутуловатыми плечами и стараясь нарочно улыбнуться; но привычная твердая улыбка, такъ тепло и мягко освщавшая его еще молодое военное лицо, только мелькала, какъ молнія, и лицо выражало горе, злобу и отчаяніе.

И онъ опять начиналъ ходить, хромая и кусая усы. Онъ остановился, подошелъ къ большому письменному столу, на которомъ вокругъ большой, изящно вылитой бронзовой чернильницы съ орломъ, распустившимъ бронзовыя крылья, разставлены, разложены были цнныя изящныя принадлежности письма, 3 портрета и дв сафьянныя съ золотымъ обрзомъ книжечки. Онъ взялъ одну, разстегнулъ застежку и сталъ читать. Костыль его упалъ, загремлъ, и онъ вздрогнулъ, какъ нервная женщина. Въ книжк онъ читалъ свои же мысли, записанныя имъ <его> крупнымъ своимъ особеннымъ, но четкимъ почеркомъ. —

Онъ перелистовалъ. Ему попались словa: «если непріятельская цпь занимаетъ»......, — не то. Дальше было:319 «женщина проститъ все, но не равнодушіе, тогда»..., — не то. «Мы думаемъ знать, тогда какъ орудія знанія даны намъ не полныя».. И это было не то, но его заняла самая мысль, написанная имъ и забытая. Онъ читалъ дальше: «Примръ кругъ. Мы знаемъ лучше всего, ребенокъ простолюдинъ; а то, что составляетъ его сущность, невыразимо». Да, — сказалъ онъ, вспомнивъ, и ему стало пріятно, и лицо успокоилось. Онъ поднялъ костыль. Перевернулъ дальше и нашелъ то, что искалъ. Было написано: «спокойствіе, — calme»... и дальше: «Помни три вещи: 1) Жизнь есть тотъ день и часъ, который ты живешь. Волненіе погубило этотъ часъ и ты сдлалъ невозвратимую величайшую потерю».