Да с чего он взял, что она согласится?! Тут Сашенька всякий раз вспоминала, что согласились уже за неё. Иноземцев не изволил даже спросить её мнения, чёртов негодяй! И единственное, что ей оставалось – это беззвучно рыдать в подушку, чтобы не видел проклятый Гордеев, и молить Всевышнего о чуде. Вот только она считала себя слишком взрослой для того, чтобы верить в чудеса.

Высушив слёзы, Саша категорически отказалась от совместного обеда, предложенного Алёной, и заявила, что уезжает в больницу. Недовольная матушка высоко подняла брови, безмолвно намекая на воскресный нерабочий день, а Иван Кириллович, сама доброта, сказал:

– Пускай едет, милая! Ей уже всё равно недолго осталось наслаждаться свободой, так не омрачай её последние дни!

Фраза про «последние дни» прозвучала чертовски двусмысленно, и, видимо, именно этого Гордеев и добивался. Ухмылка его – наглая, ехидная, мерзкая – морозом пробрала до костей, но Саша своих чувств не выдала и, высоко подняв подбородок, ушла победительницей. Постаралась уйти. В дороге, разумеется, глаза её снова увлажнились, а на подъезде к больничному двору бедняжка уже рыдала вовсю.

Замуж за Иноземцева не хотелось. А с некоторых пор Саша с большим трудом представляла себя и графиней Авдеевой. Всего за несколько дней образ невесты в белом платье, под руку с нежно любимым русоволосым Серёжей, растаял как дым. Стыдно признаться, но не его она видела всякий раз, когда закрывала глаза…

Но о том и думать не стоило! Собравшись с мыслями, Саша успокоилась и, расплатившись с извозчиком, подошла к больничным воротам. Сегодня было на удивление тихо, сестринская непривычно пустовала, и даже извечная тётя Клава отсутствовала на своём месте. Кто же дежурит из докторов? Сидоренко наверняка опять пьёт у себя в подвале, но к нему идти Саша не решилась. И начать сочла нужным с княгини Караваевой, занимавшей ближайшую палату на первом этаже.

Беседовали они долго, и хороший, душевный это получился разговор! Начатый с простого: «Как ваше самочувствие?», он закончился тем, что Саша, сама от себя не ожидая, рассказала Любови Демидовне едва ли не всю свою жизнь. Княгиня качала головой, с восхищением глядя на юную, стойкую девушку, а под конец с улыбкой выдала:

– Тебя нужно непременно выдать за какого-нибудь достойного человека!

Она хотела как лучше, это факт. Да так и не поняла, отчего вдруг Сашенька подскочила как ужаленная и выбежала из палаты, даже не закрыв за собой дверь. И Мишель Волконский, мимо которого она пронеслась в коридоре, тоже ничего не понял, растерянно глядя ей вслед. Он, вообще-то, шёл к Владимирцеву, но в ту секунду что-то заставило его на мгновение остановиться.

Она плакала? Нет, должно быть, показалось. Мишель тряхнул головой, разгоняя столь бредовые предположения, и вновь собрался было идти к Володе, но…

…развернулся и зашагал в противоположную сторону. Спросили бы вы его тогда, что он делает и зачем – он вряд ли бы ответил. Он не знал. Просто почувствовал, что не может бросить её одну, когда ей плохо. Она ведь в самом деле плакала?

Странно, что она вообще знает, как это делается! Из небольшого опыта общения с этой девушкой, у Мишеля сложилось стойкое впечатление, что перед ним настоящий кремень, человек с потрясающей силой воли и железным стержнем внутри. Право слово, он бы удивился куда меньше, увидев, к примеру, рыдающего Авдеева! Но рыдающая Александра…

…да ещё и рыдающая так горько, съёжившаяся на узкой скамейке в саду, совсем одна, прятавшая лицо в ладонях. Как и любой мужчина, Мишель женских слёз не выносил и плохо представлял себе, что в данной ситуации нужно делать или говорить. Уйти и оставить её одну – верх малодушия, да и не мог он уйти. Как оставишь это хрупкое, невинное создание наедине с её бедой? И что у неё успело случиться за эти несколько часов?

Саша почувствовала его приближение, несмотря на то, что сидела спиной и не слышала шагов. Одеколон. Его одеколон, его запах.

«Бог ты мой, этот-то откуда здесь взялся? – едва ли не с раздражением подумала она, поспешно вытирая глаза рукавом. – Ах, к Владимирцеву пришёл, должно быть!»

– Уйдите с глаз долой, ваше величество, – уныло произнесла Саша, очень сомневаясь при этом, что у неё вообще получится говорить. Мишель, конечно, никуда не ушёл. Наоборот, обошёл скамейку и остановился подле неё.

И спросил покровительственно:

– Кто посмел тебя обидеть?

До чего хмурый у него был взгляд! Вообще-то, он у него всегда такой, но раньше недовольство адресовалось исключительно ей, Саше, а теперь… Теперь он будто всерьёз переживал за неё.

Саша не ответила, только грустно улыбнулась, чувствуя, что, несмотря на все попытки, слёзы снова вот-вот хлынут из глаз. Не удержит она их, не сумеет. Слишком сильна боль, слишком велик страх перед будущим и слишком велика обида на саму себя – за то, что Мишель увидел её плачущей.

Сейчас непременно начнёт издеваться! И точно:

– Только я могу тебя обижать безнаказанно, – с подобием на улыбку произнёс он. – Другим же никому не позволю. Ну так?

– Вам всё весело? Над горем моим хотите посмеяться? Что ж, извольте, смейтесь, коли угодно! – Саша широко развела руками, демонстрируя саму себя во всей униженной и отчаявшейся красе. – И невесту свою позовите, вот уж точно, кому отрадно будет посмотреть на моё горе!