На другой день Лукерья, прислуга нумеровъ полковницы Песковой, разбудила Могутова въ семь часовъ, принеся самоваръ и заявивъ, что чрезъ полчаса «чиновнички» проснутся и будутъ кричать вс сразу: «самоваръ давай!» — А вы, баринъ, безъ суеты, поране, сперва чиновниковъ.

— Господинъ Перехавшій еще не всталъ? спросилъ Могутовъ.

— Спитъ еще. Они опосля всхъ встаютъ. Ихъ служба особливая, неформенная.

— Я васъ попрошу сказать мн, когда онъ встанетъ.

— А я, какъ буду несть ему самоваръ, такъ стукну въ вашу дверь, — самоваръ въ нему мимо васъ понесу.

— Я васъ попрошу сперва спросить у г. Перехавшаго, могу ли я къ нему зайти, и если онъ скажетъ, что могу, тогда вы и постучитесь.

— Вы если по длу, такъ прямо. У него и дверь не запирается, и наши, да часомъ и посторонніе, прямо идутъ: спитъ, такъ разбудятъ. Они — баринъ простые и на винчели хорошо играютъ.

— Прекрасно. Но вы сдлайте, какъ я васъ прошу.

— Сдлаю, сдлаю. Можно. Они — баринъ простые.

Такъ разговаривалъ Могутовъ съ Лукерьей во время умыванья. Одвшись, онъ началъ приводить въ порядокъ свои вещи, которыхъ было, впрочемъ, очень немного. Гораздо больше было съ нимъ книгъ — до сотни, если не боле. Большинство книгъ — химическаго и техническаго содержанія, но много было и литературныхъ; послднія — совершенно новенькія, въ хорошихъ переплетахъ — были подаркомъ на память, при отъзд, отъ разныхъ пріятелей, уложившихъ книги въ чемоданъ Могутова и не сказавшихъ ему объ этомъ.

Приводя въ порядокъ вещи и за чаемъ, Могутовъ окончательно ршилъ сегодня же попытать счастья въ пріисканіи работы и прежде всего обратиться за указаніемъ оной къ своимъ первымъ знакомымъ — полицеймейстеру и правителю канцеляріи. Къ первому ему нужно явиться и объявить мсто жительства, такъ оно и кстати будетъ попросить при этомъ случа оказать свое содйствіе, а ко второму — все равно уже подъ рядъ; но потомъ онъ надумалъ, прежде чмъ отправляться по начальствующимъ лицамъ, разспросить Перехавшаго, что за люди полицеймейстеръ и правитель и какъ лучше къ нимъ приступить. «У каждаго есть свои слабости, — думалъ онъ при этомъ, — и нужно стараться обходить ихъ, не бередить безъ нужды больное мсто человка, особенно когда являешься просителемъ…. Можетъ-быть у Перехавшаго много знакомыхъ? Клялся спасти меня и спеціально утшеніемъ душъ здшнихъ занимается, — долженъ помочь…. А это было бы хорошо, — начальство утруждать не очень пріятно…»

— Одмши!.. Дверь не запирайте, — самоваръ приду взять и комнату уберу! — крикнула за дверью Лукерья.

Могутовъ засталъ Перехавшаго «одмши» въ поношенное суконное черное платье и въ несовсмъ чистое блье. Самъ Перехавшій днемъ былъ еще боле помятъ и некрасивъ. Платье висло на немъ какъ на вшалк, жиденькая бородка торчала безжизненно, завядши, какъ у мертвеца, угри на вискахъ, у лба, имли синій цвтъ и только сильно ввалившіеся, маленькіе, темные глаза его порой смотрли изъ-подъ выпуклыхъ синихъ очковъ живо и ярко. Онъ, казалось, самъ сознавалъ свою некрасивость и во время разговора — теперь съ Могутовымъ, да и вообще съ людьми — смотрлъ или внизъ, или по сторонамъ, и только изрдка и на одно мгновеніе вскидывалъ глаза на собесдника. Голосъ его, сильно носовой и непріятный, теперь тмъ еще непріятне, — въ немъ, кром носоваго тона, ясно слышалась охриплость мало спавшаго посл сильной выпивки человка.

— Вы извините меня! Вчера я, какъ школьникъ, обрадовался, благо былъ пьянъ, свжему человку и наболталъ съ три короба о себ, а о васъ самихъ почти ничего и не спросилъ, — такими словами встртилъ Перехавшій Могутова. Онъ крпко, на сколько позволила сила его тощей руки съ длинными, некрасивой формы пальцами, пожалъ руку гостя и усадилъ его.

— Но вы сегодня отплатите мн тмъ же и такъ же откровенно и подробно передадите о себ, какъ я вчера наболталъ о своемъ я, — сказалъ Перехавшій, и мелькомъ посмотрлъ на Могутова. Показалось ли ему, что Могутовъ, смотрвшій на него и невольно припоминавшій вчерашнюю встрчу, не довряетъ его словамъ или не понимаетъ его желанія вдругъ, посл единственной и притомъ пьяной ночи, вступать въ откровенность, — только лицо Перехавшаго покрылось непріятными складками, которыя обыкновенно сопутствуютъ смху, но которыя, появляясь безъ него, возбуждаютъ или отвращеніе, какъ іезуитская улыбка, или жалость и скорбь, какъ улыбка Квазимодо и Гуинплена, — и онъ, измнивъ свой голосъ изъ доврчиво-пріятельскаго на серьезный мало-знакомаго, продолжалъ, не ожидая отвта Могутова:

— Пьяному, конечно, простительны откровенность и навязчивость, но…. Да разв можетъ явиться у кого-либо мысль не доврять и бояться такой жалкой фигуры, какъ моя? — Онъ сталъ противъ Могутова и молча простоялъ нсколько секундъ, скрестивъ руки `a la Наполеонъ, склонивъ голову на бокъ, увеличивъ еще боле морщины на лиц и глядя въ потолокъ. Знаете ли, какая мн сейчасъ пришла въ голову мысль? — заходивъ по комнат, продолжалъ Перехавшій, причемъ складки на его лиц смягчились и мягкая улыбка затушевала ихъ рзкость. — Базаровъ былъ того мннія, что умная женщина должна быть непремнно уродомъ, а я того мннія, что только уродливый мужчина можетъ быть добрымъ, любящимъ, — безъ своекорыстія добрымъ, безъ эгоизма любящимъ…. Мн даже кажется, что большая ошибка изображать Христа съ правильными, красивыми чертами лица. При той всеобъемлющей любви на словахъ и на дл, которою проникнутъ былъ Христосъ, Онъ не могъ быть прекраснымъ, — Онъ, по-моему, долженъ быть величественно-некрасивъ.

— Вы не видали Христа на картинахъ Ге и Крамского? — спросилъ немного погодя Перехавшій, кинувъ моментальный взглядъ на Могутова и, какъ бы узнавъ по его лицу отвтъ, продолжалъ:- Я что-то читалъ, будто у этихъ художниковъ Христосъ подходитъ въ моему представленію о Немъ. И если эти художники рисуютъ Христа такимъ, они правы: Ге и Крамской поняли, что только такой Христосъ можетъ любить міръ, не алча и не жаждя для себя богатства и красоты міра, — любить міръ и не пользоваться любовью міра!..