— Нтъ, она меня не любитъ, какъ я её! глядя на нее, думалъ онъ. — А можетъ быть, она еще молода, еще дитя?…

Онъ пристальнымъ взглядомъ окинулъ двушку съ головы до ногъ.

Она все также, безъ признаковъ горячаго волненія въ крови, но довольная и счастливая, смотрла на него.

— Такъ, такъ! Она еще дитя, думалъ онъ и лице его прояснилось.

— Значитъ, я поду съ тобой? Да, Гордюша? увидвъ прояснившееся его лице, вскрикнула она, чуть не хлопая въ ладоши.

— хать намъ вмст нельзя. Насъ детъ много и насъ везетъ чиновникъ.

— Значитъ, я останусь тутъ? Улыбка исчезла съ ея лица.

— Какая ты скорая на умозаключенія! Серьезно говорилъ онъ. — Ты знаешь, что меня везутъ на казенный счетъ въ Петербургъ, что тамъ будутъ давать каждый мсяцъ по двадцати пяти рублей, что у меня есть двсти пятьдесятъ рублей за репетиціи….

— Я знаю это, Гордюша, нетерпливо сказала она.

— Я теб дамъ половину этихъ денегъ, а ты съ ними и подешь въ Питеръ. Мы тамъ будемъ жить вмст, будемъ учиться…. Я кончу ученье, ты поумнешь и подростешь, ты еще дитя, Леля…. Ну, тогда мы и будемъ гражданскими мужемъ и женою. Согласна?

— Согласна, согласна! Отлично, Гордюша!

— А какъ же ты удешь? Вдь мать не пуститъ тебя охотою.

— А я убгу, если она не пуститъ.

— А она поймаетъ. Подетъ въ догонку, да и поймаетъ.

— Я шибко буду бжать, Гордюша, робко уже сказала она.

— Надо сдлать, чтобы не воротила мать. Я объ этомъ уже давно думалъ и придумалъ. Ты знаешь, гд коммиссаріатская коммиссія?

— Знаю, Гордюша.

— Тамъ, почти каждый день, стоятъ повозки, по тройк лошадей въ каждой. Они привозятъ изъ Москвы товары въ коммиссію и потомъ назадъ дутъ. Ты сходи туда, попроси ихъ взять тебя до Москвы, сторгуйся…. Да прямо объясни, чтобы они тебя спрятали. Когда все уладишь, тогда попроси мать пустить тебя. Проси хорошенько, скажи, что жизни себя лишишь, если не пуститъ…. Вдь это не будетъ ложь! Вдь, если ты меня любишь, то это такъ и должно быть…. Ну, если пуститъ, тогда и разговаривать нечего; но я убжденъ, что она не пуститъ тебя. Тогда ты убги въ фурщикамъ и оставь, когда будешь уходить, записку матери, что ты убжала ко мн…. Фурщиковъ обыскивать не будутъ; только попроси ихъ спрятать хорошенько, да чтобы они тебя не выдали. Изъ Москвы скоро, по желзной дорог, въ Питеръ, а тамъ мы матери напишемъ все, ну и успокоимъ ее. Она и будетъ….

— Дтки, готовы рачки? крикнула со двора торговка, которая долго не спала прошлую ночь, посл разговора съ дочерью, и надумала, что не слдъ очень серьезно принимать слова дочери о развратной жизни, вмсто брака; такъ какъ, посл отъзда Гордюши, вся белиберда изъ головы дочери уйдетъ, а потому сердиться на дтей нечего, а за Прснухина, сапожника, выходить все-таки нужно.

— Готовы, мать, и съ преразотличнйшей отличкой! крикнулъ Могутовъ.

— На другой день, въ седьмомъ часу утра, изъ города на площадь, какъ длинный свадебный поздъ, выхали одинъ за однимъ, сперва дорожный фавтонъ, запряженный по-русски тройкою, за нимъ — длинный, крытый нмецкій фургонъ, запряженный четверкою въ рядъ, за первымъ фургономъ — второй такой же, за вторымъ — третій, за третьимъ — четвертый, за четвертымъ — пятый и послдній. Длинный поздъ халъ скоро, почтовые колокольчики бойко звенли, фургоны сильно дребезжали и стучали, площадная пыль тучей поднималась и неслась вправо, а изъ фургоновъ смотрли молодыя лица гимназистовъ, кончившихъ отлично курсъ, собранныхъ со всхъ гимназій С-аго учебнаго округа и везомыхъ теперь въ разныя высшія учебныя заведенія. Поздъ прохалъ длинный рядъ домовъ присутственныхъ мстъ, прохалъ длинные, ряды магазиновъ провіантскихъ и коммиссаріатскихъ коммиссій, прохалъ высокіе бурты съ казеннымъ хлбомъ и солью, прохалъ госпиталь, казармы и поровнялся съ высокимъ, угрюмымъ зданіемъ острога, обнесеннымъ высокою стною, съ черными высокими воротами, съ большимъ крестомъ на верху воротъ и съ распятымъ Христомъ на крест. Около воротъ острога и росписанной національными цвтами будки, стоялъ солдатъ на часахъ и отъ скуки выдлывалъ ружейные пріемы.

Фургонъ сталъ. Могутовъ выскочилъ изъ фургона и побжалъ на встрчу торговк и ея дочери, идущимъ отъ воротъ острога въ нему на встрчу.

— Мы уже тебя больше часу дожидаемъ, Гордюша! громко говорила Леля, первая подбжавъ къ Могутову й бросившись къ нему на шею.

Они крпко цловались. Онъ смотрлъ серьезно, на глазахъ его не было слезъ. Она плакала, но сквозь слезы ея виднъ былъ полный надежды на скорое свиданіе взглядъ.

— Мы и помолиться за тебя, Гордюша, успли, глядя на Господа Іисуса Христа на томъ крест! говорила торговка, указывая на крестъ на воротахъ острога. Пускай онъ пошлетъ теб всякаго благополучія, здоровья, счастья и успха, что мою сиротку уму-разуму научилъ….. Вотъ только на счетъ разврата не хорошо, ну…. Вдь она у меня благородная, Гордюша!

Она зарыдала и, всхлипывая, крестила его маленькимъ золотымъ образкомъ, съ чернымъ, толстымъ шнуромъ въ ушк, потомъ дала ему поцловать его, повсила ему на шею, растегнула воротъ красной рубахи, открыла грудь его и, опустивъ на нее образъ, сама поцловала сперва образъ, а потомъ его голую грудь. Онъ задрожалъ, когда слезы ея упали на его голое тло, схватилъ руку ея и крпко цловалъ; но слезы не показывались на его глазахъ.

— Отстанемъ, господа, далеко отъ своихъ! сказалъ громко ямщикъ.

— Прощай, дорогой мой! Насъ не забывай. Господь, храни тебя, жалостливый! Цлуя въ послдній разъ нежданнаго сына, говорила торговка.

Леля молча крпко поцловала его, а онъ съ сухими глазами, серьезный, слъ въ фургонъ. Фургонъ тронулся и быстро покатилъ догонять товарищей.

— Рачки, рачки! Рачки возьми! Гордюша! кричала торговка, забывшая отдать принесенные ею раки сегодняшней варки.

Фургонъ не остановился и быстро катилъ все дале и дале отъ города. Вотъ онъ минулъ лагерныя палатки; вотъ онъ чуть виднъ въ степи; вотъ видна только пыль, поднимаемая имъ, вотъ и пыль пропала, и видна одна голая, безпредльная степь.

— Прощай, Гордюша! тихо сказала Леля, утирая слезы.

— Господь его храни! крестясь сказала торговка. — А я, дочка, рачки несчастнымъ отдамъ.

— Отдай, мать.

Он опять подошли къ воротамъ острога. Торговка отдала въ форточку узелокъ съ раками; чья-то рука взяла его и скоро подала пустымъ назадъ. Торговка взяла узелокъ и долго-долго потомъ молилась на Распятаго.

— Зачмъ это Христосъ, распятый на крест, на воротахъ тюрьмы? думала въ это время Леля.

Конецъ 1-й части.