Шрифт:
Могутовъ успокоился, но все-таки съ сильнымъ волненіемъ началъ читать:
Ой, полна, полна коробушка, Есть и ситцы и парча. Пожалй, моя зазнобушка, Молодецкаго плеча! Выйди, выйди въ рожь высокую, Тамъ до ночки погожу, А завижу черноокую; — Вс товары разложу. Цны самъ платилъ не малыя, Не торгуйся, не скупись: Подставляй-ка губки алыя, Ближе къ молодцу садись.Онъ остановился, чтобы перевести духъ, такъ какъ волненіе стснило дыханіе, но эта остановка оказалась кстати. Посл прочитанной имъ удалой, самонадянной псни или думы молодаго парня начинался стихъ поэта-повствователя, и для оттненія одного отъ другаго, необходима остановка и измненіе голоса. Онъ опять посмотрлъ на рабочихъ. Рабочіе медленно и тихо постукивали молотами и смотрли попрежнему; одинъ только Птаха упорно и зло смотрлъ и по его искривленному рту можно было заключить, что онъ, какъ ястребъ, караулилъ Могутова, чтобы напасть на него, поднять на смхъ, доказать, что ложь и чепуха — рчь барина о коробейникахъ, что гд же барину знать, какъ ведутся дла на деревн. Птаха не зналъ, что устами Могутова говорило вщее слово поэта, который самъ прошелъ горе и нужду, который зналъ народное горе и радость и повдалъ, міру о нихъ въ дивныхъ стихахъ, какъ не повдать о своемъ гор и радостяхъ самому народу. Могутовъ оправился и продолжалъ чтеніе почти безъ волненія:
Вотъ и пала ночь туманная: Ждетъ удалый молодецъ. Чу, идетъ!.. пришла желанная, — Продаетъ товаръ купецъ. Катя бережно торгуется, Все боится передать. Парень съ двицей цлуется, Проситъ цну набавлять.Робость окончательно покинула Могутова. Онъ самъ увлекся правдивымъ, звучнымъ стихомъ поэта, и ему невольно сообщался тотъ творческій даръ, который посщаетъ актера и чтеца, когда они проникаются вполн своею ролью и, безсознательно, по вдохновенію, мняютъ голосъ, жесты, — словомъ, все то, что заставляетъ зрителя и слушателя не видть актера, а видть того героя, котораго изображаетъ актеръ, — слышать только то, что читаетъ чтецъ, позабывъ самого чтеца. Въ такую роль чтеца вошелъ Могутовъ. Онъ, какъ бы ему самому жаль было разставаться съ только-что нарисованною картиною поэта, гд нтъ роскошной обстановки, гд краски просты, но гд жизнь ключомъ бьетъ въ двухъ лицахъ;- продолжалъ:
Знаетъ только ночь глубокая, Какъ поладили они. Распрямись ты, рожь высокая, Тайну свято сохрани!Онъ опять остановился, но не за тмъ, чтобы посмотрть, какъ слушаютъ рабочіе, а какъ останавливается, уходить въ себя всякій человкъ посл сильнаго впечатлнія. Дале онъ читалъ горячо, какъ бы читаемое вырывалось изъ его собственной души, отъ восхищенія предъидущею картиной:
Ой, легка, легка коробушка, Плечъ не ржетъ ремешокъ! А всего взяла зазнобушка Бирюзовый перстенекъ. Далъ ей ситцу штуку цлую, Ленту алую для косъ, Поясокъ — рубаху блую Подпоясать въ снокосъ… Все поклала ненаглядная Въ коробъ, кром перстенька: «Не хочу ходить нарядная Безъ сердечнаго дружка!» То-то дуры, вы, молодочки! Не сама ли принесла Полуштофчикъ сладкой водочки, А подарвовъ не взяла?… Такъ постой же! Нерушимое Общаньице даю: У отца дитя любимое! Ты попомни рчь мою: Опорожнится коробушка, Подъ Покровъ домой приду И тебя, душа зазнобушка, Въ Божью церковь поведу…Когда Могутовъ читалъ:
Эй, едорушки! Варварушки! Отпирайте сундуки! Выходите къ намъ, сударушки, Выносите пятаки! —рабочіе перестали бить камень и, устремивъ глаза въ пространство, внимательно слушали. Одинъ только Птаха все еще, хотя и очень-очень медленно, постукивалъ молотомъ. Когда же Могутовъ читалъ:
Подошла война проклятая, Да и больно ужь лиха. Гд бы свадебка богатая — Цапъ въ солдаты женила! Врагъ дуритъ — народу горюшко! Точитъ русскую казну, Краситъ кровью Черно морюшко, Корабли валитъ во дну. Переводъ свинцу да олову, Да удалымъ молодцамъ… Весь народъ повсилъ голову, Стонъ стоитъ по деревнямъ. Ой, бабье неугомонное Полно взапуски ревть!. Причитанье похоронное Надъ живымъ-то рано пть. Не уймешь ихъ… Какъ отптаго Парня въ городъ отвезутъ Бабы сохнутъ съ горя этого, Мужики въ кабакъ идутъ….пересталъ и Птаха стучать, погрузился и онъ весь въ слухъ, устремивъ, какъ и его товарищи, неопредленно въ пространство глаза… Но вотъ и голосъ чтеца дрогнулъ и началъ дышать тою неподдльной искренностью, которая бываетъ такъ рдка даже въ актер, во время которой актеръ забываетъ все и посл которой онъ не скоро приходитъ въ себя: театръ уже превратился въ бурю хлопанья и крика, а актеръ, забывшій гд онъ и что онъ, какъ бы просыпается отъ этой бури и сперва стоитъ въ недоумніи, потомъ нехотя кланяется, досадуя, что унесли его изъ сладкой грезы, что унесли его изъ міра поэзіи въ дйствительный міръ шума, рукоплесканій, гама, нарядныхъ дамъ, франтоватыхъ мужчинъ и всякаго сброда нарядовъ на галлере. Могутовъ въ это время читалъ думы Катерины, которая часто не спала по цлымъ ночамъ, хотя тяжелая доля заставляла ее изо всей моченьки молотить по утрамъ, стлать ленъ до поздней ноченьки по росистымъ лугамъ, косить траву, жать рожь.
Стелетъ ленъ, а неотвязная Дума на сердц лежитъ: «Какъ другая двка красная Молодца приворожитъ?… Какъ измнитъ?… Какъ засватаетъ На чужой на сторон?…» И у двки сердце падаетъ: «Ты женись, женись на мн! Ни теб, ни свекру-батюшк Николи не согрублю, Отъ свекрови, тоей матушки, Слово всякое стерплю. Не дворянка, не: купчиха я, Да и нравомъ-то смирна, Буду я невстка тихая, Работящая жена. Ты не нудь себя работою: Силы мн не занимать, — Я за милаго съ охотою Буду пашенку пахать. Ты живи себ гуляючи За работницей-женой, По базарамъ разъзжавши; Веселяся, псни, пой!.. А вернешься съ торгу пьяненькій, Накормлю и уложу: „Спи, пригожій, спи, румяненькій!“ Больше слова не скажу. Видитъ Богъ, не осердилась бы, Обрядила бы коня, Да къ теб и подвалилась бы, — Поцлуй, дружокъ, меня!..»Предъ глазами Могутова носился въ это время образъ Лели, его сестры-друга. Некрасова читалъ онъ, а думы и грёзы — о Лел, которая, гд-то далеко, скучаетъ о немъ; такъ думаетъ о немъ, какъ Катерина о молодомъ коробейник. И дрожалъ его голосъ тою дрожью, которая заставляетъ сжиматься сердце слушателя, вызываетъ слезы на глаза у слабаго нервами человка.
И человкъ съ такими слабыми нервами былъ среди слушателей Могутова. Птаха сидлъ въ это время понуривъ голову и слезы изъ его, всегда злыхъ, глазъ тихо текли по его худымъ, морщинистымъ и грязнымъ щекамъ. О чемъ онъ плакалъ? — Вспомнилъ ли онъ свое сватовство за деревенскую красавицу, Катерину, какъ не согласилась она идти за него, тогда еще браваго парня, но и тогда уже съ злыми глазами и такою же рчью;- какъ не захотлъ онъ, посл отказа любимой имъ двушки, — любимой со всмъ пыломъ и страстью молодости, — искать другую, не захотли его дерзкія, самоувренныя рчи литься въ страстномъ упоеніи въ другой разъ;- какъ бросилъ онъ деревню, очутился въ город еще самоувренне, еще задорне, но грусть и злоба подтачивали мало-по-малу эту самоувренность и… и скоро превратился онъ, когда-то «сорви-голова» добрый деревенскій молодецъ, въ городского, испитаго, злаго, оборваннаго рабочаго пролетарія?… Или вспомнилъ онъ, какъ любимую имъ и любящую его деревенскую красавицу отдали за немилаго, на зло и погибель его самого, или какъ попала она въ барскую усадьбу, и съ нимъ та же исторія? Или… Богъ знаетъ о чемъ думалъ Птаха, когда слушалъ думы Катерины «Коробейниковъ» и когда слезы тихо текли изъ его глазъ, по его худымъ, морщинистымъ щекамъ!..