— Пожалть или поскучать пришли? спросилъ онъ, улыбаясь, подавая руку пришедшимъ гимназистамъ.

— Скучно стало, что васъ, Илларіонъ Сергевичъ, нтъ въ пансіон, такъ мы и пришли сами къ вамъ, сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— На гауптвахту? Впрочемъ, какъ сами видите, помщеніе не дурное: студенческую комнату въ Питер напоминаетъ; разница только въ этихъ прутьяхъ въ окнахъ, а величина, кровать, два стула и столъ, — какъ въ студенческой комнат.

— За что онъ васъ посадилъ сюда, Илларіонъ Сергевичъ? спросилъ Могутовъ.

Онъ шутливо передалъ свой разговоръ съ попечителемъ.

— Почему на стнахъ видна пыль, почему не блестятъ полы, на кроватяхъ не совершенно свжее блье? и т. д. спрашиваетъ у меня попечитель. Отвчаю, что де гимназія представлена предъ очи его превосходительства въ будничномъ своемъ вид; что къ его прізду ни одного гвоздя нигд не вбито и нигд лишній разъ, противъ обыкновеннаго, не потерли шваброй половъ; что три года назадъ, ваше превосходительство, изволили бывать ежедневно въ гимназіи и, вроятно, изволили замтить перемну къ лучшему теперь. Что? крикнулъ онъ. Почему я могу знать, что не усиленно прибранную гимназію показываете вы мн въ такомъ вид? — Прикажите, ваше превосходительство, отвчаю я, проврить блье, платье, кухню; спросите тхъ, кто бываетъ каждый день въ гимназіи. О томъ, каковы у васъ порядки, я уже знаю кое-что, отвтилъ онъ. Теперь проврять васъ у меня нтъ времени, а пока вы должны немедленно отправиться на трое сутокъ на гауптвахту и немедленно же подать прошеніе о вашемъ увольненіи. Я просилъ позволенія подать прошеніе посл экзаменовъ, такъ какъ до нихъ остаюсь всего два мсяца. Это увидимъ, отвтилъ попечитель.

— Вотъ вамъ и весь разговоръ, сказалъ въ заключеніе Сидоровъ.

Гимназисты молчали. Сидоровъ закурилъ папироску.

— А я бы на вашемъ мст, Илларіонъ Сергевичъ, не пошелъ подъ арестъ! энергично сказалъ одинъ изъ гимназистовъ.

— Почему? улыбнувшись, спросилъ Сидоровъ.

— Потому, что за правду не наказываютъ! еще боле энергично отвчалъ тотъ же гимназистъ.

— Но за правду сплошь и рядомъ страдали и страдаютъ, сказалъ Сидоровъ, и не улыбка, а скоре чуть-чуть злая усмшка, пробжала по его лицу. — Но дло не въ этомъ, господа, продолжалъ онъ. Грустно то, что тучи начинаютъ опять, какъ будто, заволакивать было прояснившееся небо нашей родины…. И онъ говорилъ своимъ гостямъ о польскомъ возстаніи, начатомъ польскимъ панствомъ, начатомъ въ видахъ узкихъ, чисто барскихъ интересовъ, а, между тмъ, это дло приписываютъ русской молодежи, русскимъ либеральнымъ людямъ…. говорилъ о петербургскихъ пожарахъ, которые тоже приписываютъ молодежи и либераламъ, а, между тмъ, ни въ возстаніи пановъ, ни въ петербургскихъ пожарахъ эти люди совершенно неповинны. Эти люди желаютъ блага родин, чтобы родина была не хуже другихъ государствъ, была также умна и богата, какъ Европа; но они желаютъ достигнуть этого не путемъ поджоговъ и возстаній, а путемъ распространенія просвщенія, знанія, правды въ народ и въ обществ, путемъ обнаруживанія злоупотребленій, воровства, неправды, лжи, которыя, благодаря почти трехсотъ-лтнему тяготнію крпостнаго права, глубоко укоренились у насъ всюду, — въ суд, въ семейств, въ интимномъ разговор, въ литератур и даже въ наук. По его словамъ, во всей русской поэзіи не было еще героя, чуждаго лжи. Инсаровъ — правдивъ, но онъ болгаринъ, а Онгины, Печорины, Обломовы, Рудины, Бельтовы — полны ложью. Базаровъ — почти безъ лжи. По его характеру, ложь должна быть чужда ему, хотя Тургеневъ и навязалъ ему ея нкоторое количество; но вдь Базаровъ и есть плохое изображеніе современной молодежи, которую, вмст съ либеральными людьми всхъ возрастовъ, и обвиняютъ въ поджогахъ и польскомъ бунт, и возбуждаютъ правительство къ преслдованію ея. Это грустно, хотя и понятно. Людей неисковерканныхъ, смлыхъ, честныхъ, правдивыхъ очень мало, а продуктовъ крпостнаго права очень много; немудрено, что этому большинству противны люди не похожіе на нихъ, желающіе добра родин, а не имъ, своимъ отцамъ; немудрено, что они клевещутъ на молодое, чуждое лжи и узкаго эгоизма, поколніе; но грустно то, что эти люди, враги реформъ и прогресса родины, начинаютъ высоко поднимать свою голову, начинаютъ прибирать въ свои руки вліятельныя должности, начинаютъ громко требовать чуть не возобновленія крпостнаго права. Онъ не вритъ въ возможность поворота назадъ; но груститъ и боится, что, благодаря крпостникамъ, снова выплывшимъ на жизненную арену дятельности, движеніе впередъ русской жизни сильно затормозится; боится и груститъ, что благодаря заторможенію жизни, горячія молодыя головы, полныя желанія добра рорн, полныя желанія работать на пользу родин, бросятся, дйствительно, въ активную борьбу съ тормазомъ жизни и, конечно, будутъ погибать безслдно. А между тмъ, у насъ мало людей честныхъ, любящихъ не эгоистически свою родину, готовыхъ исключительно работать для нея; а между тмъ, мы сильно отстали отъ Европы, намъ надо торопиться, мы можемъ такъ отстать, что прежде чмъ успемъ сравняться съ народами Европы, эти народы поглотятъ насъ, заполонятъ насъ, безъ войны или войною сотрутъ съ лица земли.

— Но мн что-то говоритъ, что грусть и боязнь мои напрасны. Реакція далеко не пойдетъ, молодое поколніе будетъ благоразумно, — потерпитъ, но не начнетъ борьбу на явную свою погибель, — потерпитъ, но останется при этомъ правдивымъ, честнымъ, любящимъ родину и родной народъ боле всего, гораздо боле самихъ себя. И вы, господа, будете такими людьми! Вы никогда не будете лгать!

Такъ кончилъ Сидоровъ свою длинную бесду на гауптвахт, и гимназисты, прощаясь съ нимъ, крпко жали его руку.

Было темно, когда они возвращались съ гауптвахты въ гимназію. Небо было покрыто сплошной тучей, моросилъ густой и мелкій дождикъ; въ степи шумлъ сильный втеръ и доносился до города и оврага протяжнымъ и заунывнымъ воемъ, визгомъ, стономъ.

— А что, если пустить каменюку вонъ туда? сказалъ одинъ изъ гимназистовъ, указывая рукой на домъ, мимо котораго они шли, и въ которомъ остановился попечитель, и окна котораго были ярко освщены.

— А что убжать отлично можно, — темно, сказалъ другой.

Вс остановились противъ дома. На улиц не было ни души; фонари, чуть не на полверсту одинъ отъ другаго, не горли, а какъ звздочки, едва мерцали въ туман мелкаго дождя; стоны степнаго втра носились по оврагу.

— Бросить камень и убжать — дло не честное! какъ бы въ раздумьи, сказалъ Могутовъ. И вы будете такими людьми! Вы не будете никогда лгать! какъ-бы повторяя слова Сидорова, сказалъ онъ дале.

Гимназисты пошли отъ дома.

— Я даю слово никогда не лгать! громко сказалъ одинъ изъ нихъ.

— И я! вскрикнулъ другой.

— Друзья! дадимъ другъ другу руки и никогда не будемъ лгать! пародируя стихи Плещеева, но громко и горячо, сказалъ третій.

— Дадимъ, дадимъ руки!

— Поклянемся!

— Давай руку, Могутовъ!

Такъ кричали гимназисты и жали другъ другу руки въ темнот, подъ мелкимъ густымъ дождикомъ, при сильномъ втр въ степи, вой и стонъ котораго носились по оврагу и улицамъ города.

Посл этой, промелькнувшей въ голов Могутова, сцены, онъ началъ засыпать. И снится ему послдній день его жизни въ город С-л, послднее воспоминаніе его гимназической жизни.

Средина августа. Жаркій, безоблачный, тихій день. Два часа. Близъ старой втвистой яблони, сквозь густыя втви и листья которой не пробиваются лучи солнца и не длаютъ ни одного свтлаго пятна на земл, въ маленькомъ садик торговки вырыта ямка; надъ ней два большихъ чугуна; подъ ними горятъ щепки, синенькій дымокъ которыхъ, смшавшись съ паромъ изъ чугуновъ, медленно поднимается вверхъ, подъ тихую воркотню кипящей воды въ чугунахъ и подъ слабый трескъ щепокъ, горящихъ подъ ними. Могутовъ, уже не въ гимназической форм, а въ парусиновыхъ брюкахъ и жилет, въ красной кумачевой рубах, безъ пиджака и безъ фуражки, съ длинными, успвшими отрости за каникулы, закинутыми небрежно назадъ, волосами, стоитъ около чугуновъ и, часто поднимая съ нихъ крышки, слдитъ за цвтомъ, варящихся въ чугунахъ, раковъ, чтобы по немъ опредлить конецъ варки. Подъ яблоней, вытянувшись во всю длину своего боле средняго роста, лежитъ Леля. На ней короткое, коленкоровое, коричневаго цвта, простенькое платье, безъ кринолина и юбокъ, одна рука ея, также вытянутая ровно, лежитъ вдоль нея, прижавъ платье и оттянувъ его въ одну сторону, назадъ, обрисовавъ формы ногъ, ступни которыхъ, обутыя въ простыя кожаные башмаки, безъ чулокъ, видны изъ-подъ короткаго платья до самыхъ щиколодокъ; другая рука ея, упираясь локтемъ въ землю, поднята вверхъ и, чуть-чуть согнутыми пальцами, поддерживаетъ голову. Возл нея лежитъ открытая книга.

Прошло боле трехъ лтъ съ тхъ поръ, какъ Гордій сталъ ея братомъ. Онъ не пропускалъ, во все это время, почти ни одного дня въ году, чтобы, хотя часъ-другой не заниматься съ нею, а во время каникулъ не посвщать всего своего времени на обученіе и развитіе ея. За то теперь, ей скоро будетъ шестнадцать лтъ. Она отлично читаетъ, правильно и очень порядочно пишетъ, знаетъ вс слова и фразы изъ французскаго Олендорфа, хорошо знаетъ ариметику, знакома, не по наслышк, съ родной поэзіей и прозой, знакома, не по наслышк, и съ переводами иностранныхъ писателей и поэтовъ, знакома поверхностно съ исторіей и естественными науками; но она по прежнему дочь торговки, живетъ съ ней и любитъ её, одвается и работаетъ, какъ дочь торговки, и только головка ея знаетъ много, гораздо боле, чмъ любая барышня ея лтъ. Она знаетъ, между прочимъ, что ея братъ, ея Гордюша, кончившій съ медалью гимназическій курсъ, детъ на казенный счетъ въ Петербургъ, выбравъ, по совту Сидорова, не университетъ, а институтъ; она знаетъ, что, по окончаніи курса, Гордюша устроитъ фабрику, на которой, какъ въ мастерской Вры Павловны Лопуховой, съ которой она очень хорошо знакома, вс, начиная отъ Гордюши, запвалы фабрики, и до послдняго работника, будутъ одинаково заинтересованы въ работ, будутъ одинаково счастливы, веселы и довольны; она знаетъ, что, когда зашумитъ, пущенная въ ходъ, могутовская фабрика, она и мать ея также будутъ на этой фабрик въ качеств работницъ, не переставая быть сестрою и матерью Гордюши, она знаетъ…. Но чего только не знаетъ сестра, друтъ, единственная привязанность такого героя, какъ ея братъ, Гордій Могутовъ!.. Не знаетъ она только одного, что этотъ герой, этотъ братъ ея, часто, когда лежитъ ночью на гимназической койк, когда ему почему-то не спится и онъ думаетъ о ней, — она, его сестра, вотъ уже скоро съ годъ, рисуется ему не въ роли сестры, а какъ любовница, гражданская жена, какъ вчный другъ — женщина, на которой онъ, впрочемъ, никогда не женится, такъ какъ, по его мннію, бракъ — форма, ложь, неисполнимая клятва въ вчной любви, тогда какъ вчной любви не можетъ быть, какъ это прекрасно доказано и въ «Подводномъ камн», и въ «Что длать», изъ романахъ Бальзака, и въ романахъ Жоржъ-Занда, не знаетъ она, что часто, цлуя ее при прощаньи, онъ торопится уйти съ глазъ ея, стараясь скрыть вдругъ выступившую краску на его лиц, сильное біеніе сердца; не знаетъ она, что часто онъ хочетъ сказать ей обо всемъ этомъ, но что у него не поворачивается языкъ для этого.