Шевченко Тарас Григорьевич
Шрифт:
I
Безлюдно и тихо в Иерусалиме. Врата на запоре, как будто в дома Давидова града, что богом хранимы, Чума ворвалася. Но то не чума; Еще пострашнее лихая година Сошла на Израиль: царева война! Собравши немощные силы, Князья царевы, весь народ, Закрывши в городе кивот, На поле брани выходили, На поле бились, сиротили Своих покинутых детей. А в городе младые вдовы В светлицах плачут, чернобровы, От малых чад своих очей Не отведут они. Пророка И ненавистного царя, Клянут Давида-главаря. А он, уперши руки в боки, По кровле кедровых палат В одеждах пурпурных гуляет, Как кот на сало, взор бросает На Гурия-соседа сад. Там под деревьями в прохладе, В своем веселом вертограде, Вирсавия купалася, Как Ева средь рая, Гурия жена, царева Раба молодая. Купалася тихо-мирно, Грудь белую мыла, Своего царя святого Ловко окрутила. На улице смерклось. И, тьмою объятый, Тоскует и дремлет Иерусалим. Давид, как безумный, царские палаты Меряет шагами… Властитель проклятый Себе говорит: «Я… Нет, мы повелим! Я царь над всем народом божьим! И сам я бог моей земли! Я — все!..» Давиду позже Рабы трапезу принесли, Внесли сикер — питье хмельное, И царь сказал, чтобы в покои Рабы рабыню привели К нему. И как бы ненароком К святейшему царю-пророку Сама Вирсавия пришла, Откушала, питья хмельного С пророком выпила, пошла, Чтоб после ужина такого Прилечь с царем. А Гурий спал. Ему, бедняге, и не снилось, Что втайне от него творилось, Что из дому Давид украл Не золото, не серебро, А лучшее его добро — Его Вирсавию украл. А чтоб о том он не проведал, Давид-пророк убил соседа. И после перед целым светом Пролил слезу, обворожил Псалмом седого Анафана… И, вновь веселый, снова пьяный, С своей рабыней закутил. II
Давид, святой пророк и царь, Не слишком был благочестивый. Дочь у него была Фамарь И сын Амон. Что тут за диво? Бывает так и у святых, Да все ж не так, как у простых, А вот как. Сын Амон счастливый, Красивый первенец царя, Хворает, видно, слег не зря. Давид и стонет и рыдает, В печали ризу раздирает И сыплет пепел на главу. «Я без тебя не проживу, Мой сын, возлюбленное чадо, Моя единая отрада! Умрешь — я солнца не узрю, Я без тебя умру! Умру!» И царь спешит, рыдая, к сыну, Хоть ковыляет, а бежит, А сын его, как бык здоровый, Во храмине своей кедровой Лежит, — и трудно, а лежит. В душе смеется, а вздыхает, Отца, рыдая, умоляет, Чтобы сестра Фамарь пришла. «Молю отца и государя! Вели сестре моей Фамари, Чтоб мне лепешек испекла, Да чтоб сама и принесла. А я, вкусивши их, восстану С одра недуга». Утром рано Фамарь спекла и принесла Опреснок брату. Он за руку Ее хватает, и ведет, И в темной храмине кладет Сестру на ложе. В горе руки Она ломает, из груди Крик вырвался: «О, пощади, Амон, о брат мой, брат лукавый! Мой брат единственный! Я! Я! Сестра родимая твоя! Где от дурной я скроюсь славы И от стыда? Такого брата И бог и люди проклянут!..» Не помогло ничуть, — куда там! Так припеваючи живут Царевичи на свете, Запоминайте, дети. III
И дожил царь Давид на свете До многолетья. Одрях совсем; и покрывали И грели ризами его, Но ими все ж не согревали Рабы владыку своего. Но отроки не оплошали (Они натуру волчью знали): Чтоб греть его, девиц нашли, Царевен лучше красотою, И к старику их привели — Да греют кровью молодою Они царя. И разошлись, Замкнувши двери за собою. Облизнувшися, кот старый Слюни распускает И к одной сунамитянке Лапы простирает. А она, себе на горе, Лучшая меж ними, Меж подругами, как будто Лилия в долине Меж цветами. Так вот она Собой согревала Царя-старца; а девицы Меж собой играли Голенькие. Как там она Грела, я не знаю, Знаю только, что царь грелся И… и не позна «ю». IV
Перед дворцом своим гуляет Веселый старый Рогволод. Дружина, отроки, народ Во злате вкруг него сияют. У князя праздник: ожидает Литвина — князя-жениха, Что сватается за Рогнеду. Перед богами Лель и Ладо Огонь Рогнеда развела, Драгим елеем полила И сыпала на пламя ладан. Вокруг, валькириям подобно, Танцуют, тешатся подруги. И поют себе: «Гой, гоя, гоя! Новые покои Мы украсить рады Гостям на усладу». Встает густая туча пыли За Полоцком. И стар и млад Навстречу князю поспешили, Бояре с челядью спешат. Сама Рогнеда с Рогволодом Пошла с подругами, с народом. Не литовский князь ожидаемый, Сердцем избранный, хоть неведомый, А из Киева туром-буйволом Идет веприщем за Рогнедою Володимир-князь с киевлянами. Пришли, и город обступили Кругом, и город подпалили. Владимир-князь перед народом Убил седого Рогволода, Поя народ, княжну поя, Отыде в волости своя, Отыде с шумом. И растли ю, Рогнеду эту молодую, И прогони ю, и княжна Блуждает по миру одна… Кто ей поможет… Вот какие Те венценосные, святые Князья-цари! V
Чтоб палачи их покарали, Царей, проклятых палачей! Возни с царями, чтоб вы знали, Как дурень ходишь вкруг царей, Как подступиться к ним — не знаешь. И все никак не угадаешь, Что делать с поганью? Скажи, Сестрица бога Аполлона, Открой, голубка, укажи, Как пресмыкаться перед троном. Тебе, коль денег припасу, Монисто к пасхе поднесу. Запишемся с тобой в лакеи, Наденем новые ливреи, Да и начнем царей любить. Карандаши мне жаль тупить. Где воли нет для человека, Не будет там добра вовеки. Зачем себя в обман вводить? Пойдем в селения — там люди, А там, где люди, — славно будет, Там будем жить, людей любить, Святого господа хвалить. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . [Кос-Арал, 1848]
[Петербург (?), 1858]
«Когда есть дом родной…»
Перевод Л. Длигача
* * *
Когда есть дом родной, а дома Сестра родная или мать — Какая это благодать! Она мне, правда, незнакома, Ее не знал я никогда, И кое-как прошли года. . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но довелось однажды мне В чужой далекой стороне Заплакать, что судьба сурова, Что ни хозяйки нет, ни крова! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Мы долго в море пропадали. Пришли в Дарью{263}, на якорь стали. С Ватаги письма принесли{264}, И все тихонько их читали, А мы с коллегою легли{265}, Беседовали, вслух мечтали, Я думал: где б ту благодать — Письмо иль мать — добыть на свете? «А ты один?» — «Жена, и дети, И дом есть, и сестра, и мать! А писем нет…»