Блдныя руки Лины недвижимо теперь лежали на ея колняхъ; она глядла на Гундурова съ выраженіемъ безмрной печали.

«Счастіе…» Онъ смлъ говорить о счастіи!.. Вся тщета его увлеченія говорила ему теперь въ этихъ помертвлыхъ рукахъ, въ этой безотрадности взгляда. Разговоръ его съ княземъ Ларіономъ припомнился ему разомъ отъ слова до слова.

Онъ кинулся къ ней.

— Елена Михайловна, ради Бога, неужели надежды нтъ?

— Попробуйте! проговорила она, все глядя, и какъ бы не имя уже силы не глядть на него.

— Ваша матушка?…

Она тоскливо опустила голову внизъ.

— Послушайте милые мои, вмшалась Софья Ивановна, — дло у васъ зашло такъ далеко… Господи, могла ли я этого ожидать… такъ внезапно! Зашло такъ далеко…. Пора объ этомъ поговорить толкомъ… Ахъ, ты моя дорогая, бдная, — не совладавъ съ собою, кинулась вдругъ Софья Ивановна на шею Лины и залилась слезами.

— Ну, довольно, довольно! Она также быстро откинулась отъ княжны, опустилась на свой диванъ, торопливо нюхнула изъ своей золотой табакерки, и съ полными еще слезъ глазами заговорила опять:- такія сцены никуда не годны; и очень нужно было теб! погрозила она пальцемъ Сергю. — А я вотъ что, моя дорогая, сдлаю, обратилась она опять къ княжн,- я завтра же поговорю съ вашею матушкой. У нея могутъ быть, конечно, свои виды… Но скажемъ и такъ: Гундуровы вдь не съ улицы, не первые встрчные. Сережа родомъ Шастуновымъ не уступитъ. А богатства вашего, милая, ему не нужно, да и вамъ также, сколько я могла замтить. Вамъ на бдныхъ разв деньги нужны, — такъ? Такъ у насъ съ нимъ всегда на это найдется….. А я всегда даже боялась большаго богатства для Сережи: совстно какъ-то, да и человкъ будто при немъ глупый становится, уже смялась Софья Ивановна. — Такъ я все это такъ завтра вашей maman и скажу!.. Ну, а если она слишкомъ заартачится, я за князя Ларіона примусь; что бы онъ тамъ ни думалъ, а все же онъ пойметъ скоре, я такъ полагаю… Вы какъ думаете, милая?

— Дядя? сказала Лина, и слабый румянецъ зардлся на ея блдныхъ щекахъ, — онъ… да… онъ даже сегодня…

— Онъ васъ такъ любитъ!

— Да…. любитъ, повторила она съ какою-то странною въ эту минуту задумчивостью.

— И если онъ будетъ знать… что это ваше желаніе?

— Онъ знаетъ.

— И что же?

— Онъ… Я надюсь… да, молвила княжна, — онъ будетъ говорить maman.

— И прекрасно! начала было Софья Ивановна.

Гундуровъ перебилъ ее, — въ душ его все сильне теперь росла тревога:

— Елена Михайловна, ради Бога, скажите прямо: надетесь ли вы на заступничество князя Ларіона Васильевича?

Она приподняла голову:

— Да, онъ заступится!..

— И вы надетесь — съ успхомъ?

— Нтъ! сказала она.

— Нтъ?… У него сердце упало… — А… а тогда же что? пробормоталъ онъ, заикаясь…

«Вотъ оно когда пришло!» мучительно сказалось въ душ Лины.

— Я противъ воли maman не пойду! услышалъ приговоръ свой Гундуровъ…

Въ глазахъ у него помутилось…

— Княжна! воскликнулъ онъ съ неудержимою страстью, — но какъ же жить тогда? Вдь плаха, вдь дыба, все легче этого!.. — Лина, Лина!..

Дверь распахнулась. На порог ея показалась запыхавшаяся Ольга Елпидифоровна.

— Pardon, madame! извинилась она, присдая предъ хозяйкою покоя, и, быстро обжавъ взглядомъ присутствующихъ, угадывая въ общихъ чертахъ смыслъ произошедшей здсь сцены;- Lina, ch`ere, васъ ищутъ по всему дому, княгиня сердитой: пріхали Карнауховы, и съ ними эта петербургская графиня. Вотъ очаровательная женщина!.. Пойдемте скоре, пойдемъ!..

И съ новыми «pardon madame» и присданіемъ она ухватила изнемогшую отъ волненія и тоски Лину подъ талію, подняла ее почти силой изъ ея готическаго кресла, и потащила съ собой изъ комнаты.

слышалось изъ гостиной…

За роялемъ сидлъ Толя Карнауховъ, студентъ лтъ восемнадцати, и плъ романсъ. «Музыкальность» составляла одну изъ спеціальностей его семейства, вслдствіе чего даже эта втвь Карнауховыхъ прозывалась въ Москв «придворными фаготами», въ отличіе отъ другой, захудалой ихъ втви, члены которой носили плебейское прозвище «пучеглазыхъ», «возковъ съ фонарями» тожь… Толя плъ съ необыкновеннымъ выраженіемъ; онъ то закатывалъ до блка глаза свои въ потолокъ, то поводилъ ими кругомъ съ такимъ жалостнымъ видомъ будто просилъ у слушателей милостыни; въ соотвтствіе съ этимъ и голосъ его, наусканно-страстный и хриплый не по лтамъ, то неистово дребезжалъ на недосягаемыхъ нотахъ, то изнывалъ до такого morendo что можно было думать пвецъ и впрямь вотъ-вотъ сейчасъ свалится, бездыханный, со стула…

Матушка его, извстная тогда princesse Dodo, домъ которой въ Москв былъ, какъ называла она его сама, «un petit coin de Petersbourg transport'e `a Moscou», а какъ звала его дочь ея Женни (представлявшая собою вообще въ семь элементъ протеста и мятежа) «подворье для петербургскихъ аксельбантовъ», — princesse Dodo, маленькая и сморщенная, подперевъ рукой острый подбородокъ и опустивъ еще красивые глаза въ колни, покачивала въ тактъ пнію сына исхудалою головой, повязанною кружевною косынкой `a la Fanchon.

«Trop de coeur, ce gar`eon»! вздохнула она когда онъ кончилъ, оборачиваясь съ грустною улыбкой на давно изсохшихъ губахъ къ сидвшей подл нея «петербургской графин»…

«Весь въ меня; потому и я — trop de coeur!» словно говорили этотъ вздохъ, эта улыбка.

Она въ свое время славилась пикантною красотой и остроуміемъ. Петербургская уроженка, по смерти сановнаго отца переселившаяся оттуда а contre-coeur съ матерью въ Москву, она оставила на берегахъ Невы довольно большое число родства и связей, «поддерживаніе» которыхъ составляло главную цль ея жизни… За мужа своего, богатенькаго отставнаго весельчака и картежника, вышла она по любви. Она принесла ему въ приданое свои «aboutissants `a P'etersbourg» и свои вчныя болсти, страшно ревновала его и употребляла всякія усилія и разчеты устраивать ему по вечерамъ «выгодную партію», чтобъ удержать его дома при себ. Но легковрный «Лоло», князь Алексй, супругъ ея, находилъ средство измнять ей и въ теченіе дня, а по вечерамъ боле проигрывалъ чмъ выигрывалъ; крупная и бунтующая Женни, несмотря на маменькины «aboutissants», уже четвертой годъ не находила себ мужа ни въ Петербург, ни въ Москв, а съ ея собственнымъ mal de dos самъ «прелестный Александръ Иванычъ Оверъ» ничего подлать не могъ… Princesse Dodo чувствовала себя глубоко несчастною… Одинъ Толя, старшій изъ ея сыновей, и нравственно, и наружно созданный ею во образъ свой и подобіе, котораго готовила она на службу «по дипломатической части», представлялся ей въ вид спасательнаго маяка, загоравшійся пламень котораго общалъ ея вчно больному тщеславію заблистать на всю Россію никогда еще невиданными огнями…