Онъ подалъ Гансу большую бутыль. Гансъ приложилъ ее къ губамъ. Такой водки ему давно не приходилось пить. Онъ пилъ долго, не отрываясь отъ бутылки.

– Дай и мн, – сказалъ старикъ, когда Гансъ наконецъ опустилъ бутылку.

Клаусъ выпилъ.

– За нашу дружбу, Гансъ!

И Гансъ долженъ былъ чокнуться и выпить еще.

– Послушай, – сказалъ старикъ, – оставь и мн глотокъ, я хочу еще выпить за твое здоровье.

– За ваше здоровье и за мое, – сказалъ Гансъ и громко засмялся.

– Тсъ! – сказалъ старикъ. – Насъ могутъ подслушать, а того, что я скажу теб, никто не долженъ знать. За отцовское ружье, Гансъ!

Гансъ вырвалъ почти у старика бутылку изъ рукъ.

– Да, выпьемъ за ружье! Да, здравствуютъ ружье и лсъ!

Онъ опорожнилъ бутылку и бросилъ ее въ уголъ, такъ что осколки разлетлись во вс стороны и собаки съ дикимъ лаемъ выбжали изъ своихъ угловъ.

– Молчать! Смирно, черти! – закричалъ старикъ, подходя къ нимъ. Собаки сейчасъ притихли и забились опять въ свои углы.

Гансъ заломилъ шапку на бекрень н вдругъ вскочилъ съ своего ящика.

– Ахъ, ты старый бездлыіикъ! – и онъ потрепалъ по плечу Клауса съ такою силой, что тотъ такъ и прислъ на стулъ.

– Не будь ты такой запачканный, оборванный карапузикъ, я бы право обнялъ тебя! Покойной ночи, братецъ! Обними меня, а Грет продай туфли изъ раскаленнаго желза. Пусть она танцуетъ въ нихъ на своей свадьб, хоть съ самимъ сатаной.

Гансъ, шатаясь пошелъ къ двери, но нагибаясь, чтобы пройти въ нее, потерялъ равновсіе и полетлъ черезъ дорогу почти прямо въ ручей.

Потомъ онъ опять выпрямился и пошелъ по дорог въ деревню, насвистывая псенку: «Когда ружья, ружья стрляютъ». – Хоть бы мн встртиться съ кмъ-нибудь!…

– Ну, попадись мн теперь одинъ изъ негодяевъ, которые отравили всю жизнь мою, я бы его такъ отдлалъ, что онъ долго помнилъ бы меня! – Разсуждая самъ съ собою, насвистывая, напвая и маршируя, какъ на смотру, прошелъ Гансъ по всей деревн. По деревенскому было уже поздно – почти девять часовъ. Хотя дождь давно пересталъ, но улица была пуста. Въ низенькихъ окнахъ виднлся свтъ масляныхъ лампъ и сальныхъ свчей. Иногда въ окн появлялась голова, чтобы посмотрть, кто тамъ шумитъ на улиц. При этомъ Гансъ всякій разъ громко иронически смялся. У трактира стояло нсколько человкъ. Гансъ имъ закричалъ, чтобы они подошли къ нему, если они не презрнные трусы, но вмсто отвта эти люди бросились стремглавъ въ шинокъ. Гансъ разбранил ихъ и еще громче засмялся имъ вслдъ. Такъ онъ дошелъ до пруда, минуя свой домъ. Тамъ онъ остановился и сталъ смотрть на темную воду, которая тихо плескалась объ утесистый откосъ дорожки, огибавшей оба пруда.

– Тамъ было бы хорошо, – сказалъ Гансъ, – но она,пожалуй, и не заплачетъ, когда меня завтра вытащатъ изъ воды. Она еще обрадуется, что избавилась отъ меня! Нтъ, я ей не доставлю этой радости.

И вспомнилась ему старинная псенка про двушку, которую любили два молодца. Онъ изъ нея помнилъ только два стиха:

„Въ часъ разлуки пастушокъ

Пролилъ горькихъ слезъ потокъ.“

Сердце его ныло. Онъ слъ на камень, закрылъ лицо руками, облокотился на деревянныя перила и горько заплакалъ. Но онъ скоро опомнился, всталъ и повернулъ назадъ, по дорог къ дому.

Его хмль совершенно прошелъ, по-крайней-мр Гансъ уже не шатался. Ему стало стыдно, что онъ плакалъ; имъ овладло бшенство; лобъ его сморщился и блые крпкіе зубы заскрежетали. Ему попался подъ ногу большой камень, упавшій, вроятно, съ повозки, нагруженной камнями, которые предназначались для фундамента новаго зданія школы. Онъ схватилъ этотъ огромный камень своими сильными руками и кинулъ его въ прудъ съ такою силою, что вода вся такъ и всколыхнулась вокругъ.

Гансъ вскарабкался на крутую темную лстницу. Въ первый разъ въ жизни онъ проклиналъ ее за то, что она была такъ темна и крута. Онъ подошелъ къ двери своей горенки. Дверь всегда была отворена; у него нечего было украсть,- но сегодня, втеръ, проникну въ черезъ ветхую кровлю, затворилъ ее. Пробоя у замка не было. Гансъ даже не потрудился поискать его! Онъ ощупалъ замокъ и разомъ выдернулъ его. Въ комнат было такъ же темно, какъ и на двор. Гансъ началъ искать ошупью столикъ, на который обыкновенно ставилъ свчу и спички, но не находилъ его. Продолжая поиски, онъ ударился головою о карнизъ большаго стннаго шкапа. – Проклятый! – закричалъ онъ въ бшенств и ударилъ его ногой.

И старый шкапъ, ссохшійся отъ солнечнаго жара, изъеденный червями и покрытый пятнами отъ сырости, рухнулъ какъ карточный домикъ, такъ что доски полетли на голову и на плечи Ганса. – Этого еще не доставало! – прошиплъ онъ. – По мн хоть весь свтъ провались въ преисподнюю!

Онъ наконецъ припомнилъ, гд долженъ былъ находиться столикъ, на которомъ стоялъ жестяной подсвчникъ и лежали спички. Гансъ сначала зажегъ разомъ объ стну съ полдюжины спичекъ, а затмъ и свчу, едва видневшуюся изъ подсвчника. Что онъ тутъ натворилъ? Боже мой! Волосы у него стали дыбомъ. Самъ лукавый пвисилъ на то мсто, гд стоялъ шкапъ, отцовское ружье, охотничью сумку, пантронташъ и пороховницу!

Надо прочесть «Отче нашъ», можетъ быть призракъ исчезнетъ, и Гансъ хотлъ молиться, но слова не шли ему на умъ! Его зубы стучали, какъ въ лихорадк. А ружье все висло на прежнемъ мст и стволъ его блестлъ при свтъ свчи.

Онъ глухо захохоталъ.

– Глупости! – сказалъ онъ. – Это не призракъ, а просто отцовское ружье и баста! Оно, врно, висло за шкапомъ, или нтъ, въ шкапу. Задняя стнка шкапа еще цла. Въ шкап врно было двойное дно. Правда, онъ не былъ такъ глубокъ, какъ ему бы следовало быть… Старикъ умно придумалъ! А они то искали, искали и ничего не нашли! Ослы! Теперь ружье принадлежитъ мн!