— Если, — вставил джентльмен со стулом, — если мистер Уинкль не сочтет полученный им вызов за оскорбление, в каковом случае он имеет право на удовлетворение.

Мистер Уинкль объявил, что считает себя уже вполне удовлетворенным.

— Или, может быть, секундант джентльмена считает себя оскорбленным каким-нибудь замечанием, которое я сделал в начале нашей встречи, — продолжал джентльмен со стулом, — в таком случае я буду счастлив дать ему удовлетворение тотчас же.

Когда все вопросы были разрешены, все пять джентльменов покинули поле с удовольствием гораздо большим, чем то, какое они испытывали, вступая на него.

— Вы долго здесь пробудете? — спросил доктор Слэммер мистера Уинкля, дружелюбно шагая рядом с ним.

— Мы уезжаем, кажется, послезавтра.

— После этого ужасного недоразумения мне было бы приятно, если бы вы зашли сегодня вечером ко мне. Вы свободны?

— У нас здесь друзья, — ответил мистер Уинкль, — мне не хотелось бы расставаться с ними в этот вечер. Может быть, вы и ваш друг присоединитесь к нам в «Быке»?

— С величайшим удовольствием! Не будет поздно, если мы придем к вам часов в десять?

— О, ничуть не поздно, — сказал мистер Уинкль, — и я буду счастлив представить вас моим друзьям, мистеру Пиквику и мистеру Тапмену.

— Я уверен, это доставит мне большое удовольствие, — ответил доктор Слэммер, не подозревая, кто такой мистер Тапмен.

Мистер Пиквик испытывал некоторое беспокойство по случаю продолжительного отсутствия двух своих друзей. Их таинственное поведение в течение утра усиливало его тревогу. Тем с большим удовольствием он приветствовал их, когда они вошли, и стал расспрашивать, где они были. Мистер Снодграсс собирался было дать ему полный отчет обо всем происшедшем, как заметил рядом с мистером Тапменом и их товарищем по путешествию новое лицо, не менее странного вида, чем незнакомец: это был испитой человек с желтым лицом и глубоко запавшими глазами, которым беспорядочно свисавшие на лоб черные волосы придавали еще большую оригинальность, чем данная им природой. Глаза его неестественно блестели; скулы выдавались вперед; обтянутые кожей челюсти могли бы навести на мысль, что он намеренно втянул щеки, если бы полуоткрытый рот и неподвижное выражение не свидетельствовали о том, что таков его обычный вид.

Когда глаза мистера Уинкля остановились на этом субъекте, мистер Пиквик, протягивая по направлению к нему руку, сказал:

— Это друг нашего нового друга. Сегодня утром мы узнали, что друг наш связан со здешним театром, хотя и не желает, чтобы это было широко известно, и этот джентльмен принадлежит к той же профессии. Когда вы вошли, он только что собирался доставить нам удовольствие одним рассказом.

— Множество рассказов, — проговорил вполголоса вчерашний незнакомец, подходя к мистеру Уинклю. — Странный человек — не актер — выполняет тяжелые обязанности — оригинал — тысячи несчастий. — «Мрачный Джемми» — так мы его называем в своем кругу.

Мистер Уинкль и мистер Снодграсс раскланялись с джентльменом, уселись за стол и, чтобы не отстать от собеседников, потребовали грогу.

Мрачный индивид вытащил из кармана сверток грязной бумаги и, обращаясь к мистеру Снодграссу, спросил глухим голосом, вполне подходившим к его наружности:

— Вы — поэт?

— Да... то есть немного, — ответил мистер Снодграсс, теряясь от прямоты вопроса.

— О, поэзия в жизни то же, что свет и музыка в театре. Лишите театр этих прикрас или изгоните из жизни иллюзии, что останется?

— Совершенно верно, сэр, — согласился мистер Снодграсс.

— Начинайте, Джемми, — сказал испанский путешественник, — как черноокая Сьюзен — весь в Даунсе — смелей!

— Не угодно ли вам, прежде чем начать, еще стаканчик? — предложил мистер Пиквик.

Мрачный человек принял это предложение, смешал в своем стакане бренди с водой, отпил половину, развернул рукопись и начал рассказ, который мы нашли среди протоколов клуба под заглавием:

В рассказе моем вы не найдете ничего необычайного. Нужда и болезни — вещи хорошо известные в человеческой жизни.

Человек, о котором я буду говорить, был пантомимным актером и, как многие люди этого сорта, — запойным пьяницей. В свои лучшие дни он получал хорошее жалованье и, если бы был благоразумнее, мог бы получать его и еще несколько лет. Говорю «несколько лет», потому что люди, занимающиеся этой профессией, рано утрачивают физическую силу, которая составляет их единственное средство к существованию.

Как бы там ни было, его порок подействовал на него столь разрушительно, что стало невозможно выпускать его в ролях, в которых он был действительно полезен для театра. Кабаки имели для него прелесть неотразимую. Скоро он остался без куска хлеба.

Каждый, кто знаком с театральной жизнью, знает, какая масса жалких, искалеченных бедностью людей отирается около таких учреждений. Это не имеющие постоянной работы актеры, статисты, хористы, акробаты и им подобные. Они участвуют в каком-нибудь одном представлении, а затем их рассчитывают, пока вновь не понадобятся их услуги. Человеку, о котором я рассказываю, пришлось влачить подобную жизнь. Но скоро и этот источник иссяк для него. Мало-помалу он дошел до нищеты, и от голодной смерти его спасали только случайные подачки прежних товарищей.