Однажды я был приглашен в один из театров на Саррейской стороне Темзы и увидел этого человека снова. Я уже переоделся, чтобы идти домой, и шел через сцену, когда он остановил меня. Призрачные фигуры в «Пляске смерти», самые отталкивающие страшилища, какие когда-либо изображались искуснейшим художником, были ничто рядом с представившимся мне чудовищным зрелищем. Его обрюзгшее тело и тощие подагрические ноги в трико паяца, тусклые глаза, вымазанное белою краскою лицо, трясущаяся голова в причудливом колпаке и длинные костлявые, натертые мелом руки — все это имело вид отвратительный и неестественный. Он отвел меня в сторону и бессвязно начал рассказывать о длинном ряде неудач; закончил он, как всегда, тем, что попросил взаймы небольшую сумму денег. Когда я уходил, я слышал взрыв хохота, сопровождавший его выход на сцену.

День-два спустя какой-то мальчишка доставил мне грязный клочок бумаги, на котором несколько слов карандашом уведомляли меня, что человек этот опасно болен и просит, чтобы я навестил его.

Было поздно. Ночь выдалась темная, холодная, сильный порывистый ветер хлестал в окна каплями дождя, на безлюдных улицах стояли огромные лужи, редкие уличные фонари потухли от бури. Я не без труда нашел дом, который был указан в записке: угольный сарай, на чердаке которого и пребывал предмет моих поисков.

Жалкого вида женщина встретила меня и, сообщив, что больной только что задремал, осторожно ввела в свое жилье и усадила на стул у постели. Больной лежал лицом к стене, и пока он не замечал моего присутствия, я успел рассмотреть то, что меня окружало.

У изголовья кровати был протянут изорванный занавес, защищавший больного от ветра, врывавшегося сквозь бесчисленные щели. За изломанной решеткой камина тлели угли. На полу, на куче тряпья, спал ребенок, и женщина сидела возле него на стуле.

Пока я осматривался, прислушиваясь к тяжелому дыханию больного, он беспрестанно менял положение. Когда он раскинулся и его рука случайно коснулась моей, он вздрогнул и дико уставился на меня.

— Джон, — проговорила его жена, — это мистер Хатли. Ты посылал за ним.

— А! Хатли, — сказал он, проводя рукою по лбу, — Хатли!

Схватив меня за руку и волнуясь, он заговорил:

— О, не покидайте меня! Она убьет меня! Я знаю.

— Давно он в таком положении? — спросил я у жены, которая залилась горькими слезами.

— Со вчерашнего вечера, — ответила она. — Джон, Джон! Разве ты не узнаешь меня?

Он смотрел на нее со смертельным ужасом, потом нагнулся к моему уху и прошептал:

— Я ее бил, Джем — вчера, и прежде... Я морил ее голодом вместе с ребенком... а теперь, когда у меня нет сил, она меня убьет. Если бы вы слышали, как она плакала и стонала, вы поняли бы, что она хочет убить меня.

Я понял, в чем было дело, да стоило только взглянуть на бледное лицо истощенной женщины, чтобы понять все.

— Вам лучше бы уйти отсюда, — сказал я ей. — Может быть, он станет спокойнее, когда не будет вас видеть.

Она отошла и стала так, чтобы он не мог видеть ее. Через несколько секунд он открыл глаза, беспокойно огляделся и спросил:

— Она ушла?

— Да, ушла, — ответил я.

— Я вам скажу, Джем, в чем дело, — заговорил он глухо. — У нее в глазах есть что-то такое, что вселяет мне в сердце ужас, и я боюсь сойти с ума. Всю последнюю ночь ее бледное лицо и ее пристальный взор преследовали меня; куда бы я ни отворачивался, они были передо мною, когда бы я ни просыпался, она сидела у моей постели и смотрела на меня. Джем, эта женщина — злой дух, дьявол! Тише! Я знаю это. Если бы это была женщина, она давно умерла бы. Ни одна женщина не могла бы вынести того, что она вынесла...

Я просидел возле него часа два. Он ворочался с боку на бок и метался, вскрикивая от боли или беспокойства. Наконец он впал в тяжелое забытье. Я подумал, что быстро ухудшиться его состояние не может, а потому ушел, пообещав его жене прийти на другой день вечером.

Обещание свое я сдержал. За эти сутки он изменился поразительно. Глаза у него ввалились и горели страшным блеском, губы запеклись и потрескались, кожа пылала огнем, на лице появилось выражение неописуемого ужаса, делавшее еще более очевидными следы разрушительной работы болезни.

Поистине трогательно следить за мыслью больного, которая рисует перед ним былые сцены жизни. Он воображал, что ему предстоит исполнять какую-то роль, что он опоздал и что должен сейчас же бежать. И зачем его задерживают? Ему необходимо идти! Он закрывал лицо руками и принимался стонать от слабости. По временам он умолкал, потом начинал напевать какие-то куплеты, приподнимался, вытягивал свои иссохшие руки и принимал шутовские позы. Минута спокойствия. Вот он входит в трактир. Какая духота в зале! Он был болен, очень болен, но теперь здоров, здоров и счастлив. Налейте стакан! Кто вырвал и разбил его? Это все тот же мучитель. Он опять упал на подушки и застонал... После короткого забытья ему начало чудиться, что он в безвыходном лабиринте каких-то темных комнат. Он ползает на четвереньках — тесно, темно и повсюду преграды. Вдруг своды поднимаются, стены расступаются, и в этом огромном пространстве появляются странные, нагоняющие ужас призраки.