Николай Николаевич Арбатов случайно попал в оперный театр из драматического и сам колебался, на чьей же стороне его симпатии: на стороне драмы или оперы. При всей его талантливости и даже оперно-педагогическом стаже он все же, как я впоследствии убедился при личных встречах, был в оперном театре если не совсем чужим, то и никак не своим человеком.

Смелее и успешнее других выступал, как казалось, А. А. Санин. Выходец из среды Художественного театра, он умел ясно ставить перед собой задачу и толково разрешить ее. Но он абсолютно не был способен на какую бы то ни было борьбу за что бы то ни было. И работа его у С. Дягилева и переход в оперу Народного дома не были делом его инициативы: его туда тянули другие.

В отличие от всех вышеназванных режиссеров один Михайлов пожертвовал карьерой и, уйдя в оперный театр в силу неистребимой страсти к нему, реорганизацию его поставил целью своей жизни.

Мне хотелось бы подчеркнуть, что я ни в коей мере не стремлюсь опорочить предшественников И. М. Лапицкого в области реформы оперы. При всех ошибках, допущенных С. И. Мамонтовым в Москве, И. Я. Прянишниковым в Киеве, В. П. Шкафером, П. С. Олениным, Н. Н. Арбатовым и другими, значение их деятельности, в общем, трудно переоценить. Историки русской оперы, несомненно, найдут для каждого из названных лиц соответствующее место. Я как очевидец и участник оперно-театральной жизни первой четверти нашего века хочу только засвидетельствовать, что цельного театрального организма, стремлением которого явились бы реформа и продвижение вперед оперного театра, к началу десятых годов в России, да и нигде в Европе не было.

<Стр. 565>

Человек молодой и на редкость волевой, Михайлов — отныне Лапицкий — в течение десяти лет зорко следил за оперным театром и основательно изучил не только его художественные дефекты, но и всю его экономику. Он имел режиссерскую практику в частных оперных антрепризах и в Большом театре, вместе с женой, певицей Марией Васильевной Веселовской, разъезжал по провинции. Благодаря этому он хорошо обследовал состояние театральных дел, в особенности театральные кадры. Несколько раз он своими более чем скромными средствами поддерживал готовые рухнуть предприятия. От гибели он их не спасал, средства свои неизменно терял, но, человек пытливый, он на опыте изучал причины этих катастроф. И выяснил, что ни в одном обычном оперном предприятии с его рутиной, болотным бытом и шаткой экономикой никакой реформы по-настоящему провести не удастся. Тогда он до мельчайших подробностей разработал план нового театра — театра ансамбля, театра без гастролеров, театра, который, вопреки всем установившимся представлениям о необходимости дотировать оперный театр, существовал бы самостоятельно, без чьей бы то ни было поддержки, кроме, разумеется, организационного периода.

Эти свои мысли Лапицкий мне подробно изложил при первой встрече с ним в Самаре, когда я служил в оперной труппе М. Ф. Шигаевой с 25 декабря 1910 года по 20 января 1911 года.

2

Чувствуя «прогар» своего «дела», антрепренер М. Ф. Шигаева стала приглашать гастролеров. Первой ласточкой была сопрано Мария Васильевна Веселовская.

Гастролерша приехала в день спектакля «Паяцы», но на репетицию сочла возможным не явиться, так как у нее на вокзале сбежала собачка... Певица переволновалась и весь день была занята поисками — где уж тут репетировать? Однако, как это часто случается, когда спектакль «идет на нерве», «Паяцы» прошли очень хорошо. Я пел Тонио.

В антракте ко мне подошел несколько необычного вида человек, не отрекомендовавшись, что в свою очередь показалось странным, каким-то ленивым движением извлек руку из кармана брюк, едва пожал мою руку и стал говорить мне комплименты.

<Стр. 566>

Вид этого человека меня озадачил. Выше среднего роста, чуть-чуть сутулый, с огромным красиво очерченным лбом, над которым торчал уже редеющий, низко стриженный ежик темно-русых волос, небольшие, но глубокие и выразительные, слегка иронические серо-зеленые глаза, холеные розоватые щеки, яркие несколько поджатые губы, бородка «Анри-катр» — явно аристократическое лицо и при этом поддевка синего сукна и высокие мягкие сапоги. Голос глуховатый, говор с заметным носовым оттенком. Он не остановился, чтобы поговорить, а ходил вокруг меня минуты три, потом неожиданно оборвал себя на полуслове, отвернулся и исчез.

— Что это за тип?—не без насмешки спросил я М. В. Веселовскую.

— Это мой муж, — ответила она своим глубоким контральтовым разговорным голосом.

— Ах, ради бога, простите, — смешался я, — но скажите пожалуйста, на каком основании он так авторитетно расточает комплименты?

— Потому что он оперный режиссер Иосиф Михайлович Лапицкий, — еще более внушительно ответила певица и побежала переодеваться к следующему акту.

К тому времени я уже имел известный стаж в театре, но имя Лапицкого услышал впервые. Это и понятно: я, как и другие, не подозревал, что И. М. Михайлов и мой новый знакомый И. М. Лапицкий одно и то же лицо. Однако, когда он по окончании спектакля снова сделал мне не только несколько комплиментов, но своим властным, не допускающим возражений тоном и два-три ценнейших замечания и пригласил меня на следующее утро зайти переговорить по делу, я охотно согласился.

Разговор наш начался с предложения Лапицкого спеть ему партию Тонио, кроме «Пролога». Я стал петь фразу за фразой, а он меня останавливал и разъяснял:

— Вы напрасно подчеркиваете, что будто вы неискренни. Это неверно. Тонио негодяй, но негодяй, даже способный любить и любить искренне. В таких людях тоже живут какие-то человеческие чувства.

— «О да, я ведь знаю: одно отвращенье» и т. д. Тонио страдает оттого, что Недда к нему питает отвращение, а вовсе не презирает ее за это... Тут нужна совсем другая интонация — вот такая, например.

И совершенно негибким, не певческим, но тем не менее

<Стр. 567>

понятно интонирующим, как бы рассказывающим об интонации голосом он пояснил свою мысль.

Три часа пролетели за беседой незаметно. Мы говорили и о Тонио, и о Демоне, и о Борисе, которого я собирался учить. Для меня, тогда еще новичка, или, вернее, типичного оперного «молодого человека», имевшего в репертуаре двадцать пять партий, более или менее одинаково формально приготовленных, эта беседа явилась откровением. Я знал, что фразировкой занимаются концертмейстеры, дирижеры, певцы, профессора пения, но режиссера, который рассказывал бы, почему и как надо петь так, а не иначе, я за двадцать месяцев работы в оперном театре видел впервые.