«Литературная газета» намерена в будущем, по море воз­

можности, освещать этот перелом, наступивший в области

русской мысли. Она радуется тому, что в Европе раздались

наконец настоящие русские голоса, что с людьми можно

наконец спорить или соглашаться серьезно. Возражать вся­

кой литературной швали, на которой налипла, кроме всех

природных пошлостей, еще и пошлость обывательской

эмигрантщины, у нас никогда не было потребности, но

разговаривать свободно, насколько мы сможем, с людьми,

говорящими по-человечески, мы хотим...»

Я забыл сказать, что в последние годы жизни — с

1919 года — Блок был одним из директоров петроград­

ского Большого театра, председателем его управления.

Всей душой он прилепился к театру, радостно работал

для него: объяснял исполнителям их роли, истолковывал

готовящиеся к постановке пьесы, произносил вступитель­

ные речи перед началом спектаклей, неизменно возвышал

и облагораживал работу актеров, призывал их не тратить

себя на неврастенические «искания» и дешевые «новше­

ства», а учиться у Шекспира и Шиллера.

«В сладострастии « и с к а н и й » , — говорил он им в, одной

из своих речей (5 мая 1920 г о д а ) , — нельзя не устать;

горный воздух, напротив, сберегает силы. Дышите же,

дышите им, пока можно; в нем — наша защита... Вы

вашим скромным служением великому бережете это ве­

ликое; вы, как ни страшно это сказать, вашей самоотвер­

женной работой спасаете то немногое, что должно быть

и будет спасено в человеческой культуре».

Актеры любили своего вдохновителя. «Блок — наша

с о в е с т ь » , — говорил мне режиссер А. Н. Лаврентьев. «Мы

чтили его по третьей з а п о в е д и » , — сказал знаменитый

артист Н. Ф. Монахов. Блок чувствовал, что эта любовь

непритворная, и предпочитал среду актеров литературной

среде. Особенно любил он Монахова. «Это великий ху­

д о ж н и к , — сказал он мне во время поездки в Москву (в

устах Блока то была величайшая похвала, какую может

воздать человек ч е л о в е к у ) . — Монахов — железная воля.

Монахов — это — вот» (и он показал крепко сжатый

кулак). Я помню его тихое восхищение игрою Монахова

в «Царевиче Алексее» и в «Слуге двух господ». Мы си­

дели в его директорской ложе, и он простодушно огля­

дывался: нравится ли и нам? понимаем ли? — и, видя,

245

что мы тоже в восторге, успокоенно и даже благодарно

кивал нам. Успехи актеров он принимал очень близко к

сердцу и так радовался, когда им аплодировали, словно

аплодируют ему.

6

Тогда об этом никто не догадывался, да и мне это

было в те годы н е я с н о , — но теперь, когда его жизнь ото­

двинулась в далекое прошлое, я, вспоминая многие по­

дробности тогдашних наших встреч и бесед, прихожу

к убеждению, что с самого начала 1920 года его

силы стал подтачивать какой-то загадочный, неизлечи­

мый недуг, который и свел его так скоро в могилу. Мы

видели его глубокую скорбь и не понимали, что это

скорбь умирающего. Когда в последний раз он был в

Москве и выступил в Доме печати с циклом своих стихов,

на подмостки взошел вслед за ним какой-то ожесточен­

ный «вития» и стал доказывать собравшейся публике,

что Блок, как поэт, уже умер 26.

— Я вас спрашиваю, где здесь динамика? Это стихи

мертвеца, и написал их мертвец.

Блок наклонился ко мне и сказал:

— Это правда.

И хотя я не видел его, я всею спиною почувствовал,

что он улыбается.

— Он говорит правду: я умер.

Тогда я возражал ему, но теперь вижу, что все эти по­

следние годы, когда я встречался с ним особенно часто и

наблюдал его изо дня в день, были годами его умирания.

Болезнь долго оставалась незаметной. У него еще хвата­

ло силы таскать на спине из дальних кооперативов ка­

пусту, рубить обледенелые дрова, но даже походка

его стала похоронная, как будто он шел за своим соб­

ственным гробом. Нельзя было без боли смотреть на эту