страшную неторопливую походку, такую величавую и

такую печальную.

Его творческие силы иссякли. Великий поэт, вопло­

щавший чаяния и страсти эпохи, он превратился в рядо­

вого поденщика: то составлял вместе с нами каталоги

для издательства Гржебина, то с головой уходил в редак­

тирование переводов из Гейне, то по заказу редакционной

коллегии деятелей художественного слова писал рецензии

о мельчайших поэтах, которых не увидишь ни в какой

246

микроскоп, и таких рецензий было много, и работал он

над ними усидчиво, но творческий подъем, всегда одушев­

лявший его, сменился глубочайшей депрессией.

Особенно томило его то, что он не может найти в себе

силы закончить работу над своей поэмой «Возмездие»;

вторая глава так и осталась неоконченной, а четвертая

даже не была начата 27.

И это не потому, что у него не было времени, и не

потому, что условия его жизни стали чересчур тяжелы,

а по другой, более грозной причине. Конечно, его жизнь

была тяжела: у него даже не было отдельной комнаты

для занятий; часто из-за отсутствия света он по неделям

не прикасался к перу. И едва ли ему было полезно хо­

дить почти ежедневно пешком такую страшную даль —

с самого конца Офицерской на Моховую, во «Всемирную

литературу». Но не это тяготило его. Этого он даже не

заметил бы, если бы не та жестокая тоска, которая ис­

подволь подкралась к нему.

Я спрашивал у него, почему он не пишет стихов. Он

постоянно отвечал одно и то же:

— Все звуки прекратились. Разве вы не слышите, что

никаких звуков нет?

«Новых звуков давно не с л ы ш н о , — говорил он в

письме ко м н е . — Все они притушены для меня, как, ве­

роятно, для всех нас... Было бы кощунственно и лживо

припоминать рассудком звуки в беззвучном простран­

стве».

Прежде пространство звучало для него так или иначе,

и у него была привычка говорить о предметах: «Это му­

зыкальный предмет», или: «Это немузыкальный предмет».

О юбилее Горького он написал мне в «Чукоккалу», что

этот день был «не пустой, а музыкальный» 28.

Он всегда не только ушами, но всей кожей, всем су­

ществом ощущал окружавшую его «музыку мира». В пре­

дисловии к поэме «Возмездие» он пишет, что в каждую

эпоху его жизни все проявления этой эпохи имели для

него один музыкальный смысл, создавали единый музы­

кальный напор. Вслушиваться в эту музыку он умел, как

никто. Поистине, у него был сейсмографический слух:

задолго до войны и революции он уже слышал их му­

зыку.

Эта-то музыка и прекратилась теперь, хотя перед тем,

как затихнуть, он был весь переполнен м у з ы к о й , — один

из тех баловней музыки, для которых творить — значит

247

вслушиваться, которые не знают ни натуги, ни напряже­

ния в творчестве.

Написать в один день два, три, четыре, пять стихо­

творений подряд было для него делом обычным. За десять

лет до того января, когда он написал свои «Двена­

дцать», выдался другой такой январь, когда в пять дней

он создал двадцать шесть стихотворений — почти всю

свою «Снежную маску»: 3 января 1907 года он написал

шесть стихотворений, четвертого — пять, восьмого —

три, девятого — шесть, тринадцатого — шесть. В сущно­

сти, не было отдельных стихотворений Блока, а было

одно, сплошное, неделимое стихотворение всей его жиз­

ни; его жизнь и была стихотворением, которое лилось

непрерывно, изо дня в день, двадцать лет, с 1898-го по

1918-й.

Оттого так огромен и многознаменателен факт, что

это стихотворение вдруг прекратилось. Никогда не прекра­

щалось, а теперь прекратилось. Человек, который мог

написать об одной только Прекрасной Даме, на одну

только тему 687 стихотворений подряд, 687 любовных

гимнов одной ж е н щ и н е , — невероятный молитвенник! —

вдруг замолчал совсем и в течение нескольких лет не мо­

жет написать ни строки!