7

Мне часто приходилось читать, что лицо у Блока было

неподвижное. Многим оно казалось окаменелым, похо­

жим на маску, но я, вглядываясь в него изо дня в день,

не мог не заметить, что, напротив, оно всегда было в

сильном, еле уловимом движении. Что-то вечно зыбилось

и дрожало возле рта, под глазами, как бы втягивало в

себя впечатления. Его спокойствие было кажущимся.

Тому, кто долго и любовно всматривался в его лицо,

становилось ясно, что это лицо человека чрезмерно впе­

чатлительного, переживающего каждое впечатление, как

боль или радость. Бывало, скажешь какое-нибудь случай­

ное слово и сейчас же забудешь, а он придет домой и

спустя час или два звонит по телефону.

— Я всю дорогу думал о том, что вы сказали сегодня.

И потому хочу вас с п р о с и т ь . . . — и т. д.

В присутствии людей, которых он не любил, он был

мучеником, потому что всем телом своим ощущал их

248

присутствие: оно причиняло ему физическую боль. По

крайней мере, так было тогда — в последние годы его

жизни. Стоило войти такому нелюбимому в комнату, и

на лицо Блока ложились смертные тени. Казалось, что от

каждого предмета, от каждого человека к нему идут не­

видимые руки, которые царапают его.

Когда мы были в Москве и он должен был выступать

перед публикой со своими стихами, он вдруг заметил в

толпе одного неприятного слушателя, который стоял в

большой шапке-ушанке неподалеку от кафедры. Блок,

через силу прочитав два-три стихотворения, ушел из

залы и сказал мне, что больше не будет читать.

Я умолял его вернуться на эстраду, я говорил, что этот в

шапке — один, но глянул в лицо Блока и умолк. Все

лицо дрожало мелкой дрожью, глаза выцвели, морщины

углубились.

— И совсем он не о д и н , — говорил Б л о к . — Там все до

одного в таких же шапках!

Его все-таки уговорили выйти. Он вышел хмурый и

вместо своих стихов прочел, к великому смущению со­

бравшихся, латинские стихи Полициана:

Кондитус хик эг о сум п иктуре ф ама Филиппус,

Нулль игнот а ме э гр ациа мира ман ус... 29

И т. д.

Именно эта гипертрофия чувствительности сделала

его великим поэтом.

Поехал он в Москву против воли. Как-то в разговоре

он сказал мне с печальной усмешкой, что стены его

дома отравлены ядом 30, и я подумал, что, может быть,

поездка в Москву отвлечет его от домашних печалей.

Ехать ему очень не хотелось, но я настаивал, надеясь,

что московские триумфы подействуют на него благотвор­

но. В вагоне, когда мы ехали туда (вместе с Алянским),

он был весел, разговорчив, читал свои и чужие сти­

хи, угощал куличом и только иногда вставал с места,

расправлял больную ногу и, улыбаясь, говорил: болит!

(Он думал, что у него подагра.)

В Москве болезнь усилилась, ему захотелось домой,

но надо было каждый вечер выступать на эстраде. Это

угнетало его. «Какого черта я поехал?» — было постоян­

ным рефреном всех его московских разговоров. Когда из

Дома печати, где ему сказали, что он уже умер, он на-

249

правился в Итальянское общество, в Мерзляковский пе­

реулок, часть публики пошла вслед за ним. Была Пасха,

был май, погода была южная, пахло черемухой. Блок шел

в стороне от всех, вспоминая свои «Итальянские стихо­

творения», которые ему предстояло читать. Никто не ре­

шался подойти к нему, чтобы не помешать ему думать.

В этом было много волнующего: по озаренным луной

переулкам молча идет одинокий печальный поэт, а за

ним, на большом расстоянии, с цветами в руках, благо­

говейные любящие, которые словно чувствуют, что это

последние проводы. В Итальянском обществе Блока

встретили с необычайным радушием, и он читал свои сти­