хи упоительно, как еще ни разу не читал их в Москве:

медленно, певучим, густым, страдальческим голосом. На

следующий день произошло одно печальное событие, ко­

торое и показало мне, что болезнь его тяжела и опасна.

Он читал свои стихи в Союзе писателей, потом мы по­

шли в ту тесную квартиру, где он жил (к проф. П. С. Ко-

тану), сели нить чай, а он ушел в свою комнату и, вер­

нувшись через минуту, сказал:

— Как странно! До чего все у меня перепуталось.

Я совсем забыл, что мы были в Союзе писателей, и вот

сейчас хотел сесть писать туда письмо, извиниться, что

не могу прийти.

Это испугало меня: в Союзе писателей он был не

вчера, не третьего дня, а сегодня, десять минут н а з а д , —

как же мог он забыть об этом — он, такой внимательный

и памятливый! А на следующий день произошло нечто,

еще больше испугавшее меня. Мы сидели вечером за

чайным столом и беседовали. Я что-то говорил, не глядя

на него, и вдруг, нечаянно подняв глаза, чуть не крик­

нул: передо мною сидел не Блок, а какой-то другой чело­

век, совсем другой, даже отдаленно непохожий на Блока.

Жесткий, обглоданный, с пустыми глазами, как будто

паутиной покрытый. Даже волосы, даже уши стали

другие. И главное: он был явно отрезан от всех, слеп и

глух ко всему человеческому.

— Вы ли это, Александр Александрович? — крикнул

я, но он даже не посмотрел на меня.

Я и теперь, как ни напрягаюсь, не могу представить

себе, что это был тот самый человек, которого я знал две­

надцать лет. Я взял шляпу и тихо вышел. Это было мое

последнее свидание с ним.

250

Из Москвы он воротился в Петербург — умирать.

Умирал он долго и мучительно.

Я написал ему несколько сочувственных слов. Он

отозвался в тот же день:

«На Ваше необыкновенно милое и доброе письмо

я хотел ответить как следует. Но сейчас у меня ни души,

ни тела нет, я болен, как не был никогда еще: жар не

прекращается и все всегда болит... Итак, «здравствуем и

посейчас» сказать уже нельзя... В Вас еще много сил, но

есть и в голосе, и в манере, и в отношении к внешнему

миру, и даже в последнем письме — надорванная струна.

«Объективно» говоря, может быть, еще поправимся.

Ваш Ал. Блок» 31.

Летом я был вынужден уехать в деревню и там полу­

чил письмо, причинившее мне тоскливую боль. Писала

одна знакомая Блока, близкий его семье человек:

«Болезнь развивалась как-то скачками, бывали перио­

ды улучшения, в начале июля стало казаться, что он

поправляется. Он не мог уловить и продумать ни одной

мысли, а сердце причиняло все время ужасные страда­

ния, он все время задыхался. Числа с двадцать пятого

наступило резкое ухудшение, думали его увезти за город,.

но доктор сказал, что он слишком слаб и переезда не вы­

держит. К началу августа он уже почти все время был

в забытьи, ночью бредил и кричал страшным криком, ко­

торого во всю жизнь не забуду. Ему впрыскивали мор­

фий, но это мало помогало... Перед отъездом я по теле­

фону узнала о смерти и побежала на Офицерскую...

В первую минуту я не узнала его. Волосы черные, ко­

роткие, седые виски; усы, маленькая бородка; нос орли­

ный. Александра Андреевна сидела у постели и гладила

его руки... Когда Александру Андреевну вызывали посе­

тители, она мне говорила: «Пойдите к Сашеньке», и эти

слова, которые столько раз говорились при жизни, отни­

мали веру в смерть... Место на кладбище я выбрала

сама — на Смоленском, возле могилы деда, под старым

кленом... Гроб несли на руках, открытый, цветов

было очень много».

ЛЕОНИД БОРИСОВ

О БЛОКЕ

1

Голос Блока звучал людям моего поколения, мы чи­

тали его стихи с чувством, близким к восторгу, и мысль,

что любимый нами человек жив и что квартира его в