ней хоть на велосипеде к а т а й с я ) . — Сейчас попрошу у

него позволения, хорошо?

255

— Оп в дурном настроении, не р а з р е ш и т , — сказал

маленький, щупленький, печальноглазый В а г и н о в . — Ты

его особенно не беспокой, будь повежливее, не напраши­

вайся на проводы...

Я даже ногой шаркнул, подходя к Блоку.

— Александр Александрович, мы хотим проводить

вас до д о м у , — разрешите, пожалуйста! Мы постараемся

ничем не потревожить вас...

— П о ж а л у й с т а , — пожав плечами, невыразительно,

тусклым голосом ответил Блок.

Я побежал вниз, в раздевалку, за мною на манер три­

надцатилетних школьников кинулись Стэнич, Колбасьев,

Вагинов. Спустя две-три минуты мы шли по хрустяще­

му, поющему снегу; был январь двадцатого года, метель

репетировала ночную вьюгу в лирической постановке

блоковских строф. Стэнич шепнул мне:

— Погода б л о к о в с к а я , — люблю!

Колбасьев начал разговор. Он стал расспрашивать

нашего высокого спутника о его новых стихах, почему

их не читает на вечерах.

— Вон, смотрите, Александр Александрович, все ста­

рые стихи читают по требованию, только по требованию,

а вы...

— У меня нет новых с т и х о в , — тягуче, с трудом про­

износя каждое слово, ответил Б л о к . — Я уже не пишу

стихов...

И добавил так тихо, что я, шагавший позади него,

едва услыхал:

— Очень устал я...

Все молчали. Снег отчаянно визжал и стонал под на­

шими ногами. Мы переходили площадь с памятником

Николаю в центре.

Ближе к решетке Мойки потрескивал костер, искры

взлетали невысоко и гасли. У костра никого не было.

Блок прибавил шагу, дважды оглянулся, улыбкой при­

глашая нас следовать за ним. Минуты три спустя он си­

дел на деревянном обрубке и грел руки, довольно щурясь.

Я внимательно оглядел его лицо: усталое, больное, с

глазами, обведенными темно-коричневыми кругами, но

хорошо выбритое, красивое. Не только потому, что я

всегда соединяю внешность поэта с его стихами, и если

люблю чьи-либо стихи, то для меня всегда прекрасно и

лицо автора их... Блок воистину был красив, интере-

256

с е н , — лучшим определением его внешности будет слово

«неотразим».

Мои приятели залюбовались Блоком. Они сидели на

корточках и руки держали над огнем, не отводя в то же

время взгляда от Блока. Он это заметил, ему это, несо­

мненно, польстило, он благодарно оглядел каждого, ска­

зал:

— Какая великая вещь огонь! Приходила ли кому из

вас в голову мысль написать стихи про печку? Я не го­

ворю о к а м и н е , — это уже другая тема, это уже не огонь

это место встреч, р а з л у к и , — нет, я имею в виду огонь —

гнездо тепла, жара, очищения...

Мы молча несколько раз согласно кивнули головами,

ожидая продолжения столь блестяще начатого собеседо­

вания. Кто-то — кажется, Вагинов — заметил, что камин

даже и вовсе не о г о н ь , — камин всего лишь материал для

романсов... Впрочем, и то хорошо!

— А вот романс «Ты сидишь одиноко и смотришь с

тоской, как печально камин догорает...» Этот романс я

очень л ю б л ю , — сказал Блок и полупропел, полупродек­

ламировал: — «Как в нем яркое пламя то вспыхнет порой,

то...» Тут я, наверное, буду путать. Забыл...

— С т р а н н о , — опуская голову, сказал С т э н и ч , — чем

глупее, чем пошлее романс, тем он почему-то больше,

сильнее воздействует на человека. Я тоже люблю эту

чепуху про камин...

Блок сказал:

— И совсем не чепуха и не пошлость! Пошлость —

это когда говорят о презираемых порядочным человеком

ощущениях. А камин... он что же... конечно, он не печ­

ка, он... как бы это сказать... он вовсе и не русская шту­

ка, это Англия, Запад. Камин — синоним уюта. И в ро­

мансе неверно то, что там сидят в одиночестве. В одино­

честве не сидят у камина, разве что ждут кого-то. А ро­

манс превосходный...