именно беспорядок в хозяйственной части, в рассылке журнала, в скором и

точном удовлетворении подписчиков. Дело шло так плохо, что пришлось

публично извиняться перед подписчиками. <...>

Зло, которым страдала редакция, очевидно, досталось Федору

Михайловичу по наследству, и при нем оно не только не исцелилось, а

увеличилось. Хозяйство не было непосредственно в его руках, и он не хотел брать

его крепче в свои руки, не чувствуя к нему охоты и считая литературную сторону

важнее. Касса редакции в это время была очень скудна, часто совсем пуста; следовательно, всякое движение в хозяйстве задерживалось. Под конец, в самую

важную минуту новой подписки, было много случаев, что требования

подписчиков, поступавшие в редакцию, вовсе не доходили до редактора.

И при всем этом - дело удивительное!
– на "Эпоху" 1865 года все-таки

набралось 1300 подписчиков, то есть число, с которым мог бы с некоторым

трудом начинать и вести издание новый журнал. Но старый журнал,

обремененный сделанными затратами, не мог выдержать. После февральской

книжки в редакции не оказалось ни копейки денег, никакой возможности платить

сотрудникам, за бумагу, в типографию. Все рассыпалось и разлетелось; семейство

Михаила Михайловича осталось без всяких средств, и Федор Михайлович остался

с огромным долгом в пятнадцать тысяч.

Так погибла "Эпоха". Рассказывая ее историю, я не упомянул об одном

обстоятельстве, имевшем тоже свое значение, - именно об отношении к журналу

остальной литературы, то есть главным образом петербургских издании,

составлявших, как и до сих пор, огромное большинство периодической печати.

Отношение это с начала и до конца было враждебное, и, вследствие стараний

самой "Эпохи", вражда эта возрастала и разгоралась с каждым месяцем {63}. Во

"Времени", несмотря на бывшую полемику с "Современником", в конце 1862 года

(в сентябрьской книжке) была еще помещена статья Щедрина, а в первой книжке

1863 года явилось стихотворение Некрасова "Смерть Прокла" {64}. Но "Эпоха"

уже не имела ничего общего с "Современником". Направление ее было уже

сознательно славянофильским; припоминаю, как однажды Федор Михайлович по

поводу какой-то статьи в защиту "Дня" прямо сказал: "Это хорошо; нужно

помогать ему сколько можем". Разрыв с нигилистическим направлением был

полный, и против него исключительно направилась полемика, до которой Федор

Михайлович вообще был большой охотник. Он имел дар язвительности, иногда

очень веселой, и еще в последних книжках "Времени" очень остроумно задел

Щедрина {65}, хотя не по вопросу, касавшемуся направления. Между тем не

только Щедрин, бывший с 1863 года присяжным сотрудником "Современника", внес в него свое остроумие и глумление, но в 1864 году этот журнал вообще стал

заниматься полемикой в неслыханных дотоле и неповторявшихся потом размерах

{66}. Поднялась ужасная война, которую "Эпоха" сперва весело поддерживала, но

в которой наконец принуждена была остаться позади своих противников, так как

не могла поравняться с ними ни в задоре и резкости выражений, ни во множестве

печатных листов, усыпанных этими выражениями. За "Современником" тянули в

ту же сторону другие издания. Для людей, исполненных гражданских порывов и

208

не имеющих ни уменья, ни возможности в чем-нибудь их выразить, ничего не

могло быть удобнее, как отыскать себе врага в собственной сфере и приняться

всячески его казнить. Полемика становится, таким образом, гражданским

занятием, и вот благороднейшая причина, по которой она иногда так разрастается.

В этой чернильной войне "Эпоха" вела себя почти безукоризненно, оставаясь на

чисто литературной почве и имея в виду всегда принципы, и потому, конечно, была слабее противников, которым не было счета и которые разрешали себе не

только всякое глумление и ругательство, например, называли своих оппонентов

ракалиями, бутербродами, стрижами и т. п., но и позволяли себе намеки на то, что

мы не честны, угодники правительства, доносчики и т. д. Помню, как бедный

Михаил Михайлович был огорчен, когда его "расчет с подписчиками" был где-то