сочинении все-таки невольно выглядывает сочинитель. В письмах же сам человек

более налицо. Художник, разумеется, не убивает человека, но, так сказать,

умаляет, стесняет его. Все это говорится о писателях, которые отличаются и

великим художеством, и великими внутренними качествами. С писателями

средней руки бывает часто напротив. Они, по дарованию своему, когда оно есть,

могут высказываться более и вымазывать более, чем натура их выносит.

Дарование их, то есть талант, то есть врожденная уловка, есть прикраса, а не

красота: это часто блестящее шитье по основе неплотной, быть может и дырявой.

Из бумаг, сообщенных вами, каждая имеет цену и достоинство свое. Но на

меня живее всего подействовали письма Батюшкова. Другие будут читать эти

письма, а я их слушаю. В них слышится мне знакомый, дружественный голос. На

него как будто отзываются и другие сочувственные голоса. В этом унисоне, в

этом стройном единогласии сдается мне, что слышу я и свой голос, еще свежий,

не притуплённый годами. При этом возрождении минувшего припоминаю себе

ближних и себя. Это частое и временное воскресение из мертвых. Да и кто же и

здесь, на земле, хотя отчасти, не живет уже загробною жизнью? В жизни каждого

таится уже несколько заколоченных гробов.

Где прежний я, цветущий, жизнью полный?2 --

сказал, кажется, Жуковский. Где они? Где оно, это время, которое

оставило по себе одни развалины, пепел и могилы? Для людей нового поколения

эти развалины, эти могилы и остаются развалинами и могилами. Разве какой-

нибудь археолог обратит на них мимоходом одно буквальное внимание: холодно

и сухо исследует их и пойдет далее искать других могил. Но если, на долгом пути

своем, странник, попутчик товарищей, от которых отстал, которых давно потерял

из виду, наткнется в степи на могилу одного из них, эта могила, пепел, в ней

хранящийся, мгновенно преобразуются в глазах его в дух и плоть. Эта могила ему

родственная: тут часть и его самого погребена. Могила уже не могила, а вечно

живущая, вечно нетленная святыня. В виду подобных памятников запоздалый

странник умиляется и с каким-то сладостно-грустным благоговением переживает

с отжившими для света, но для него еще живыми года уже давно минувшие.

И тут не нужны воспоминания ярко определившиеся, не нужны следы,

глубоко впечатлевшиеся в почву. Довольно безделицы, одного слова, одной

строки, чтобы вызвать из нее полный образ, всего человека, все минувшее.

Любовнику достаточно взглянуть на один засохший цветок, залежавшийся в

бумажнике его, чтобы воссоздать мгновенно пред собою всю повесть, всю поэму

молодой любви своей. Дружба такой же могучий и волшебный медиум...

<...> В письмах Батюшкова находятся звездочки (на стр. 350 и 361). Эти

звездочки в печати то же, что маски лицам, которым предоставляется сохранять

инкогнито...

Восстановление имени моего наместо загадочных звездочек нужно и для

истории литературы нашей. Оно хорошо объяснит и выставит напоказ, какие

были в то время литературные и литераторские отношения, а особенно в нашем

кружке. Мы любили и уважали друг друга (потому что без уважения не может

быть настоящей, истинной дружбы), но мы и судили друг друга беспристрастно и

строго, не по одной литературной деятельности, но и вообще. В этой

нелицеприятной, независимой дружбе и была сила и прелесть нашей связи. Мы

уже были арзамасцами между собою, когда "Арзамаса" еще и не было.

Арзамасское общество служило только оболочкой нашего нравственного

братства. Шуточные обряды его, торжественные заседания -- все это лежало на

втором плане. Не излишне будет сказать, что с приращением общества, как

бывает это со всеми подобными обществами, общая связь, растягиваясь, могла

частью и ослабнуть: под конец могли в общем итоге оказаться и арзамасцы

пришлые, и полуарзамасцы. Но ядро, но сердцевина его сохраняли всегда всю

свою первоначальную свежесть, свою коренную, сочную, плодотворную силу.

Напечатанное на странице 358-й письмо неизвестного лица3 к

неизвестному лицу есть письмо Батюшкова ко мне. Стихи, разбираемые в нем,