разрешено; но этого не было и быть не могло. Сам Жуковский в одной докладной

записке своей государю пишет: "Прошу на коленях Ваше Императорское

Величество оказать мне милость. Смею надеяться, что не прогневаю Вас сею

моею просьбою. Не могу не принести ее Вам, ибо не буду иметь покоя

душевного, пока не исполню того, что почитаю священнейшею должностию.

Государь, снова прошу о Тургеневе; но уже не о его оправдании: если чтение

бумаг его не произвело над Вашим Величеством убеждения в пользу его

невиновности, то уже он ничем оправдан быть не может". Далее Жуковский

просит, по расстроенному здоровью Николая Тургенева, разрешения выехать ему

из Англии, климат коей вреден ему, и обеспечить его от опасения преследования.

"По воле Вашей, -- продолжает Жуковский, -- сего преследования быть не может;

но наши иностранные миссии сочтут обязанностью не позволять ему иметь

свободное пребывание в землях, от влияния их зависящих". Докладная записка,

или всеподданнейшее письмо, заключается следующими словами: "Государь, не

откажите мне в сей милости. С восхитительным чувством благодарности к Вам,

она прольет и ясность, и спокойствие на всю мою жизнь, столь совершенно Вам

преданную". Голос дружбы не напрасно ходатайствовал пред государем, с той

поры Николай Тургенев мог безопасно жить в Швейцарии, во Франции и везде,

где хотел, за границею. Мы привели выписку из прошения Жуковского, чтобы

доказать, что если он был убежден в политической невиновности Тургенева, то

предержащие власти не разделяли этого убеждения.

Не знаю, о каких оправдательных бумагах Тургенева говорит Жуковский

в письме своем к государю; но помню одну оправдательную записку, присланную

изгнанником из Англии. В бытности моей в Петербурге был я однажды

приглашен князем А. Н. Голицыным вместе с Жуковским, и, вероятно, по

указанию Жуковского, на чтение вышеупомянутой записки. Перед чтением князь

сказал нам, улыбаясь: "Мы поступаем немного беззаконно, составляя из себя

комитет, не разрешенный правительством; но так и быть, приступим к делу". По

окончании чтения сказал он: "Cette justification est trop `a l'eau de rose" {В этом

оправдании слишком много розовой воды (фр.).}. Князь Голицын был человек

отменно благоволительный; он вообще любил и поддерживал подчиненных

своих. Александра Тургенева уважал он и отличал особенно. Нет сомнения, что

он обрадовался бы первой возможности придраться к случаю быть защитником

любимого брата любимого им Александра Тургенева; однако же записка не

убедила его. По миновении стольких лет, разумеется, не могу помнить полный

состав ее; но, по оставшемуся во мне впечатлению, нашел и я, что не была она

вполне убедительна. Это была скорее адвокатская речь, более или менее искусно

составленная на известную задачу; но многое оставалось в ней неясным и как

будто недосказанным. <...>

По стечению каких обстоятельств, неизвестно, но Николай Тургенев был в

Петербурге членом тайного политического общества. Если и не был он одним из

деятельнейших членов, одним из двигателей его, то сила вещей так сложилась,

что должен он был быть одним если не единственным, то главным лицом в этом

обществе.

<...> Мы уже заметили выше, что серьезных политических деятелей в

обществе почти не оказывалось. Тургенев, может быть, и сам был не чужд

некоторых умозрительных начал западной конституционной идеологии: но в нем,

хотя он и мало жил в России и мало знал се практически, билась живая народная

струя. Он страстно любил Россию и страстно ненавидел крепостное состояние.

Равнодушие или по крайней мере не довольно горячее участие членов общества в

оживотворении этого вопроса, вероятно, открыло глаза Тургеневу, а открывши

их, мог он убедиться, что и это общество, и все его замыслы и разглагольствия ни

к чему хорошему и путному повести не могут.

Вот что, между прочим, по этому поводу говорил Жуковский в одной из

защитительных своих докладных записок на высочайшее имя в пользу Тургенева

(ибо он был точно адвокатом его пред судом государя).