мои. "Не помяни грехов юности моея". Я этих стихов и не помянул, т. е. не

напечатал: они со многими другими стихотворениями моими лежат в бумагах

моих и не торопясь ожидают движения печати.

Стихи, упоминаемые в примечании на той же 358 странице, взяты из

куплетов, сочиненных Д. В. Дашковым4. После первого представления

"Липецких вод" было устроено в честь Шаховского торжественное празднество,

помнится мне, в семействе Бакуниных5. Автора увенчали лавровым венком и

читали ему похвальные речи. По этому случаю и написаны Куплеты Дашкова.

Иные из них очень забавны. Когда-нибудь можно бы их напечатать, потому что

все, относящиеся до комедии "Липецкие воды" и до общества "Арзамас", принадлежит более или менее истории русской литературы. Тут отыщутся

некоторые черты и выражения физиономии ее в известное время. Напечатанное в

"Сыне Отечества" и упоминаемое в страницах 356 и 357 "Письмо к новейшему

Аристофану", то есть к князю Шаховскому, есть тоже произведение арзамасца Чу,

то есть Д. В. Дашкова.

Теперь от чисто литературной стороны повернем к политической, также

по поводу бумаг Жуковского, и поговорим о братьях Тургеневых. Но оставим это

до следующего письма.

II

На странице 318 (Русский архив, 1875, кн. III) сказано: "Три последние

брата (Тургеневы) после 14-го декабря 1825 года принадлежали к числу опальных

людей" -- и проч. Это не совсем так. Опалы тут не было. Николай Иванович был

не в опале, а под приговором верховного уголовного суда. Не явясь к суду после

вызова, он должен был, как добровольно не явившийся <...>, нести на себе всю

тяжесть обвинений, которые приписывались ему сочленами его по тайному

обществу, и, между прочими, если не ошибаюсь, -- Пестелем и Рылеевым. Братья

Александр и Сергей не принадлежали к обществу. После несчастия брата они

сами добровольно отказались от дальнейшей своей служебной деятельности.

Сергей Тургенев вскоре потом умер, Александр потом сохранил придворное

звание свое. <...>

Император Николай не препятствовал и Жуковскому, человеку,

приближенному ко двору и к самому царскому семейству, быть в сношениях с

другом своим Николаем Тургеневым и упорно и смело ходатайствовать за него

устно и письменно. Тем более не мог он негодовать на двух братьев Тургеневых

за то, что они по связям родства и любви не отреклись от несчастного брата

своего. В то время рассказывали даже следующее. Вскоре по учреждении

следственной комиссии по делам политических обществ Жуковский спрашивал

государя: "Нужно ли Николаю Тургеневу, находящемуся за границею,

возвратиться в Россию?" Государь отвечал: "Если спрашиваешь меня как

частного человека, то скажу: лучше ему не возвращаться". Не помню в точности,

слышал ли я этот рассказ от самого Жуковского или от кого другого, а потому и

не ручаюсь в достоверности этих слов. Но, по убеждению моему, они не лишены

правдоподобия.
– - А вот другое обстоятельство, которое живо запечатлелось в

памяти моей. Жуковский рассказывал мне следующее и читал мне письма,

относящиеся к этому делу6. Спустя уже несколько времени Тургенев, по

собственному желанию своему, изъявил готовность приехать в Россию и предать

себя суду. Он писал о том Жуковскому, который поспешил доложить государю.

Император изъявил на то согласие свое. Дело пошло в ход, но по силе вещей, по

силе действительности не могло быть доведено до конца. Не состоялось оно,

между прочим, и потому, что не только трудно было, но положительно

несбыточно, по прошествии нескольких лет, возобновить бывшее следствие и

бывший суд. <...>

На той же странице сказано, что Жуковский "имел отраду убедить

предержащие власти в политической честности своего друга". Кажется, и это не

совсем так. Если под словом честности разуметь в этом случае совершенную

невинность, политическую невинность, то нет сомнения, что после убеждения

предержащих властей свободное возвращение в Россию Тургенева было бы