мой крестник, вот что сказал он, обращаясь мысленно к невесте этого крестника,

которую на всякий случай назвал Навзикаей:

О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,

Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме.

С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,

Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,

Муж и жена, благомысленным людям -- на радость, недобрым

Людям -- на зависть и горе, себе -- на великую славу".

<...> Хотя Жуковский и остался за границей для окончания перевода

"Одиссеи", но не имел ни охоты, ни сил приняться за эту работу. Из написанных

им в это время вышеупомянутых "Размышлений" видно, что душа его по-

прежнему была занята религиозными и отчасти философскими мыслями, 1846-ой

год был для Жуковского особенно тяжел. А. И. Тургенев, друг его молодости,

провел некоторое время под его кровлею как будто для того только, чтобы

проститься с ними и оставить семейству Жуковского живое воспоминание о себе:

приехавши в Москву, он заболел и внезапно умер. Из круга дюссельдорфского

знакомства Жуковского скончался некто г. Овен, друг Рейтерна, и, кроме того,

Радовиц лишился своей единственной пятнадцатилетней дочери. Кончина ее

глубоко поразила сердце отца и матери и возбудила истинное сожаление во всем

семействе Жуковского. Наконец, в марте месяце, через шесть недель после

свадьбы сына, скончался в Москве муж Авдотьи Петровны, Алексей Андреевич

Елагин; эти утраты в кругу близких вызывают в Жуковском мрачные мысли о

возможности близкой кончины, и он пишет свое завещание. К тому же тревожила

Жуковского и усиливающаяся болезнь Гоголя, жившего в Риме, а многие

выражения его в "Переписке с друзьями" возбудили в Василии Андреевиче

беспокойство о душевном состоянии друга. "Последняя половина 1846 года была,

– - как пишет сам Жуковский ко мне, -- самая тяжелая не только из двух этих лет,

но из всей жизни! Бедная жена худа, как скелет, и ее страданиям я помочь не в

силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля

тут ничтожна, рассудок молчит". <...>

Сопровождая Елизавету Алексеевну в Эмс, Жуковский имел удовольствие

прожить здесь под одною кровлею с А. С. Хомяковым. "Хомяков -- живая,

разнообразная, поэтическая библиотека, добродушный, приятный собеседник, --

пишет Жуковский к князю Вяземскому.
– - Он мне всегда был по нутру; теперь я

впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих

стихов; это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки; явные все

мною самим были замечены, и, сколько я мог, я с ними сладил. К нам подъехал и

Гоголь на пути своем в Остенде, и мы на досуге триумвиратствуем".

Жуковский занялся в это же время подготовлением нового издания своих

стихотворений, и среди этих занятий душа его как будто помолодела на несколько

десятков лет. После окончания лечебного курса в Эмсе, который имел

благотворное влияние на Елизавету Алексеевну, Жуковский снова переехал на

свою зимнюю квартиру во Франкфурт; около этого времени он послал несколько

повестей и первые двенадцать песен "Одиссеи" в Петербург для цензурования и

длинное письмо к Гоголю для помещения в "Москвитянине"69. Граф Уваров

предполагал тогда праздновать 50-летний юбилей литературной деятельности

Жуковского, но так как Жуковский не приехал в Россию, то и юбилей его не

состоялся70, а маститый поэт препроводил к Уварову рукопись своей "Одиссеи" с

письмом71 и с благодарностью за такую заботливость "о старом своем

сослуживце под знаменами "Арзамаса".

Кроме "Одиссеи" Жуковский возобновил свои труды и над начатою им

обработкою "Рустема и Зораба". Повесть эта заимствована Рюккертом из

царственной книги Ирана "Шах-Намэ"; Жуковский воспользовался Рюккертовым

переложением. Его, видимо, занимал образ Зораба, сына иранца от матери-

туранки. В жилах нашего поэта тоже текла туранская кровь.

"Эта поэма не есть чисто персидская, -- писал он ко мне.
– - Все лучшее в

поэме принадлежит Рюккерту. Мой перевод не только вольный, но своевольный: