многими филологами. Передавая на русский язык девственную поэзию Гомера и

гармонию его речи, наш поэт должен был проникать прямо в самый гений

Гомера, не находя себе посредника в языке его. Само собою разумеется, что он не

имел в виду похвастать перед публикою знанием языка ему чуждого, но этот

совестливый, долговременный и тяжелый труд совершен был с полным

самоотвержением, чисто ради одной прелести труда. Жуковский хотел пересадить

пышный цвет древнего греческого вдохновения на русскую почву, как прежде он

поступал с творчеством Древней Индии, переложив "Наля и Дамаянти". <...> Жуковский был чрезвычайно благодарен всякому, кто хотя немного

интересовался его "Одиссеей". <...>

Пришла весна 1851 года. Жуковский стал приготовляться к переезду в

Россию и, между прочим, поручил мне заказать мебель к его приезду в Дерпт.

"Еще я должен предупредить тебя, -- прибавляет он при этом, -- что я

скалю зубы на тот высокий стол, который ты купил у меня при отъезде. Если он

существует, то ты должен будешь его мне перепродать; он столько времени

служил мне, столько моих стихов вынес на хребте своем! Потом, перешед в твою

службу, приобрел для меня особенную значительность. Мне будет весело

возвратиться к старому другу, если только он существует. Я начал переводить

"Илиаду" и перевел уже первую песнь и половину второй, и если бы так пошло,

то весьма вероятно, что я кончил бы всю поэму (которую гораздо легче

переводить, нежели "Одиссею") к моему отъезду в Россию. Но я должен был

пожертвовать трудом поэтическим труду должностному. С облаков поэта я

опустился на смиренный стул педагога, и теперь в моих руках не лира, а детская

указка. Я сделался учителем моей девчонки, и это дело усладительнее всякой

поэзии. Но я еще не учу ее порядком, а мы только приготовляемся к учению без

принуждения; еще идет у нас учебная гимнастика. Зато и сам про себя готовлюсь

к будущему систематическому домашнему преподаванию, то есть по особенной,

практической, уморазвивательной методе составляю курс предварительного

учения. Думаю, что эта метода будет иметь желаемый успех, сколько могу судить

уже несколько и по опыту. Но собрать и привести в порядок все материалы, что

необходимо нужно прежде начала курса, стоит большого труда, тем более что уже

мне и глаза, и руки, и ноги служат не по-прежнему. Этот-то труд берет все мое

время. Но я не отказываюсь от "Илиады", и легко может случиться, что

нынешнею зимою ты будешь читать каждую песнь "Илиады", по мере ее

окончания, и мне приготовлять свои на нее замечания, по которым буду с

смиренною покорностию делать свои поправки. Я уверен тоже, что, если Бог

продлит жизни, ты мне поможешь и курс мой учебный привести в большее

совершенство и что он пригодится если не старшим из семи твоих крикунов, то по

крайней мере последним четырем. Об этом поговорим при свидании. Помоги Бог

нам возвратиться на родину!" <...>

Жуковский так торопился возвратиться в Россию, что отложил даже

купание в Остенде и хотел поспешить из Баден-Бадена, через Дрезден,

Кенигсберг, Ригу, скорее в Дерпт, где поручил мне непременно нанять квартиру;

ему особенно нравилось известное Карлово. "Карлово, -- пишет он мне в

приписке, -- было бы весьма мне по сердцу; я этот дом знаю... но злой дух, злой

дух!" И слова "злой дух" были последними, которые он писал ко мне твердою

рукою, чернилами и пером. Он занемог воспалением глаз, заключившим его на

десять месяцев в темную комнату. Русского Гомера постигла та же судьба, какая

поразила певца Гомера Греции, бюст которого с незрящими очами стоял в

кабинете нашего друга. Правда, с помощью какой-то машинки Жуковский писал

кое-какие коротенькие письма, но вообще с того времени он завел обычай

диктовать своему секретарю. Он жаловался, что все его работы, и поэтические, и

педагогические, как будто разбиты параличом; особенно жаль ему было

педагогических: "Остался бы, -- пишет он, -- для пользы русских семейств

практический, весьма уморазвивающий курс первоначального учения, который

солидно бы приготовил к переходу в высшую инстанцию ученья. Но план мой