я много выбросил и многое прибавил. Прибавил именно то, что тебя ввело в

недоумение: явление девы ночью к телу Зораба. Но ты ошибся, приняв эту деву

телесную за дух бесплотный. Это не умершая Темина, а живая Гурдаферид,

которая пророчила Зорабу его безвременную смерть и обещала плакать по нем, и

исполнила свое обещание. Он, умирая, на это надеялся, а она, как будто

почувствовала вдали его желание, принесла ему свои слезы: сердце сердцу весть

подает.

И эпизод прощания с конем принадлежит мне. Я очень рад, что тебе

пришлась эта поэма по сердцу; это была для меня усладительная работа".

И действительно, приятно было слышать в этой поэме отголосок прежнего

романтизма Жуковского. Как будто украдкою взял он из прежних своих

произведений вышеупомянутые два эпизода, из которых первый напоминает

сходный эпизод в "Песни барда над гробом славян-победителей", а другой -- в

балладе "Ахилл". Но в последней повести Жуковского явление таинственной

девы у гроба и прощание старика отца с конем умершего сына делают особенно

трогательное впечатление на читателя, знающего, в каком смущении сердца поэт

писал эти стихи.

Как тяжелые стихи немецкого "Наля" превратились под рукою

Жуковского в плавно текущие гекзаметры, так и вместо вялого шестистопного

стиха Рюккертова "Рустема" русский поэт избрал для своей повести

четырехстопный ямб без рифмы, а в иных местах, смотря по содержанию поэмы

(например, в письме оторопевшего от приближения туранских войск к Белому

Замку защитника крепости Гездехема), употреблял и живой трехстопный ямб.

Вообще изложение у Жуковского сокращеннее, события следуют быстрее одно за

другим, выключены некоторые эпизоды, ничего не прибавлявшие к развитию

действия. <...>

В прежнее время Жуковский был поэтом совершенно по влечению сердца

и высказывал в стихах лишь то, что занимало его душу:

Мне рок судил --

Творца, друзей, любовь и счастье воспевать.

Так! Петь есть мой удел72.

Но при переводе "Одиссеи" перед глазами его мерцала совсем другая

цель. Он употребил для ее достижения целые годы и достиг ее счастливо. Ни о

каком своем труде не говорил и не переписывался он так пространно и со

столькими лицами, как об "Одиссее". Он не знал греческого языка, по крайней

мере в такой степени, чтобы читать свободно самый подлинник. Гомер был ему

известен по немецким, французским и английским переводам. По русскому

переложению Гнедича познакомился он с "Илиадою", а некоторые эпизоды ее

переводил и сам уже прежде 1829 года73. На перевод "Одиссеи" смотрел он как

на высшую задачу своей поэтической деятельности и притом хотел потешить себя

на просторе поэтическою болтовней. Дюссельдорфский профессор Грасгоф, по

просьбе Жуковского, переписал "Одиссею" и под каждым греческим словом

поставил немецкое слово, а под каждым немецким грамматический смысл

подлинного. "Таким образом, -- пишет Жуковский, -- я мог иметь перед собою

весь буквальный смысл "Одиссеи" и иметь перед глазами порядок слов. В этом

хаотически верном переводе, недоступном читателю, были собраны передо мною

все материалы здания: недоставало только красоты, стройности и гармонии. Мне

надлежало из данного нестройного выгадывать скрывающееся в нем стройное,

чутьем поэтическим отыскивать красоту в безобразии и творить гармонию из

звуков, терзающих ухо, и все это не во вред, а с верным сохранением древней

физиономии оригинала. В этом отношении и переводной может назваться

произведением оригинальным"74. На такую обработку, какая обозначена в этих

строках, Жуковский был всего более способен. Везде в переложении "Одиссеи"

он старался сохранить простой сказочный язык, избегая важности славяно-

русских оборотов, и по возможности соглашал обороты русского языка с

выражениями оригинала. При семилетнем заботливом труде над переводом, при

совещаниях со сведущими эллинистами Жуковский значительно освоился с

Гомером; и собственное его поэтическое чутье руководило им в понимании

древнего певца гораздо лучше, нежели одно глубокое знание греческого языка --