Сквозь распоротую ткань мундира проступила кровь и все единомышленники Алексея, во главе с Тымченко, кинулись к нему, крича на ходу:

– Молодец, Алёша! Герой!

Жиленко поднял руку вверх и их остановил:

– Так что, поединок завершён. Победа… э… за сотником Калединым.

И, соблюдая всё же приличия, не всё ещё отмерло в его спившейся душе, провозгласил:

– По условиям дуэли – потерпевший подъесаул Царевский… э… принимает вину на себя.

Алексей поднял руку с шашкой вверх и потребовал тишины:

– Все обстоятельства дуэли будут доложено мной Его Высокоблагородию, командиру полка. Чем бы это для меня не грозило.

И, глядя в переносицу Царевского, заключил:

– Честь для меня, господин подъесаул, превыше всего.

– Честь имею! – и он пошёл к тому месту, где оставил свой мундир.

Молодые офицеры, пока он одевался, гудели:

– Алёша, зачем? Ты же знаешь, что дуэли запрещены и тебя выгонят со службы.

– Что ж, господа, так тому и быть. Но моя честь не позволяет согласиться с Вашими предложениями.

– Благодарю Вас, хорунжий, за оказанную мне честь, – и он поклонился Тымченко, – а Вас, друзья, за сочувствие.

Он тут же направился к командиру полка, к его дому, и строго официально доложил:

– Ваше Высокоблагородие!

Только что я дрался на дуэли с подъесаулом Царевским. Он жив. Незначительная рана. На дуэль его вызвал я, в ответ на оскорбление и хамское поведение. Позвольте, завтра утром доложить Вам обо всём рапортом.

Кошелев даже растерялся и по-домашнему, как отец к сыну, обратился:

– Алёша, сынок, ты отдаёшь себе отчёт в том, что произошло? Я же обязан доложить о случившемся выше. А Царевский – любимец Троекурова, начальника дивизии. А ты и так… заставил его понервничать на учениях. Исход дела мне известен заранее и я не могу не сожалеть о нём.

– Ваше Высокоблагородие, по-иному поступить я не мог. И теперь – вверяю себя Вашей власти.

Разрешите идти, Ваше Высокоблагородие.

Кошелев словно не слышал его, весь был в своих мыслях и только позволительно кивнул рукой.

Каледин ушёл.

Кошелев, выйдя из оцепенения, обнял потерянную Наталью Николаевну, и стал одеваться в форму:

– Ничего, голубушка, ничего, я не верю, что Каледин способен на предосудительный поступок. Тут что-то не так. Я разберусь.

Поцеловав её, машинально, в щеку, торопливо вышел из дому.

Тут же, завидев возле соседнего дома Хрисанфа Кирилловича, который был в саду, и попросил его:

– Хрисанф Кириллович, голубчик, не почтите за труд – срочно прибудьте в штаб. Неотложнейшее дело.

Старый служака, не говоря ни слова, метнулся к крыльцу своего дома.

И, несмотря на свою заметную тучность и немолодые уже лета, при подходе к штабу догнал Кошелева, уже в полной форме, и молча пошёл с ним рядом.

Кошелев редко курил. А тут, зайдя в кабинет, достал папиросу и пододвинул пачку своему заместителю. Тот закурил тоже, но не проронил ни слова. Знал, что так командир вёл себя за их совместную службу лишь несколько раз.

– Ну, что, – нарушил молчание Кошелев, – беда у нас, Хрисанф Кириллович. Беда. И не знаю, чем и как горю помочь. Каледин дрался на дуэли с Царевским и ранил его. Правда, легко, но что это меняет?

Такого офицера теряем! Умницу.

Заволоков шумно засопел, как с ним всегда происходило в минуту острых волнений, и хлопнул себя руками по коленям:

– Ах, ты, господи! Не доглядел, Ваше Высокоблагородие! Виноват лично, не доглядел. Видел ведь, что после тех учений Царевский стал бражничать с Жиленко, опустился, а вот – не доглядел.

– Сокрушаться нам поздно, Хрисанф Кириллович. Что будем делать?

И тут, в коридоре штаба, послышались возбуждённые голоса и топот многих ног.

Звонко тренькали шпоры и все эти звуки приближались к кабинету командира полка..

Он встал из-за стола, поднялся, тут же, и Заволоков, и они молча уставились на дверь.

В её проёме застыл хорунжий Тымченко, из-за его спины выглядывало шесть–семь голов других офицеров, а в коридоре, было слышно, шумели невидимые Кошелеву и Заволокову остальные офицеры.

– Ваше Высокоблагородие, – зычно обратился к Кошелеву Тымченко, – разрешите обратиться?

И не дожидаясь ответа – рубанул: