Шрифт:
— Так нельзя, Анна Яковлевна. День — нет, два — нет... Неделю — нет! Посудите сами, что тут можно подумать... Ведь раньше по два раза на день виделись...
— Успокойтесь, Долли. Ради Бога, не нужно так себя мучить. Это я виновата... Надо было сразу послать к вам человека.
— Вы тут ни при чем... Обыкновенный мужской эгоизм.
— Вы не правы, Долли...
— Права, тысячу раз права... Каково я выгляжу перед папа, перед родными и знакомыми... Я ведь уже объявила всем о своей помолвке с князем Николаем. Что же мне теперь делать?..
— Долли, не надо ничего предпринимать. Вам нужно научиться ждать и терпеть. Это очень важно для женщины — уметь терпеть и ждать.
— Не хочу! Больше не хочу. Мне столько уже пришлось вынести...
Анна подошла к Долли, погладила ее по голове.
— Ты не представляешь, девочка, сколько может перенести человек.
— Я все же не понимаю... Почему надо было уезжать, никому ничего не сказав?
— Потому что Хлебонасущенский вернулся в Саратов... Потому что от Саратова до Чечевин двадцать верст... Потому что Маше угрожает опасность. И не понимать это может только эгоистка...
— Вы не смеете!
— Смею, Долли! Ты не знаешь, какую жизнь я прожила. И не дай Бог тебе это узнать... Я с таким трудом нашла дочь... У нее, к слову, жизнь тоже была не сахар... И вот ей снова угрожает опасность, а ты — «зашел перед отъездом — не зашел». Они надолго замолчали.
— Простите меня,— тихо сказала Долли.
— Я тоже погорячилась слегка...
— Николаю Яковлевичу грозит опасность?..
— Тот человек очень опасен... Его обложили, как волка флажками. И теперь он способен на все.
— Я поеду в Саратов,— решительно скадала Долли.
— Это плохая идея, — возразила Анна. — Вы можете разминуться. Надо терпеть и ждать.
— Почему вы думаете, что Маше грозит опасность?
— Он пытался однажды купить ее... И я сама видела, как он набросился на Машу, не обращая внимания, что кругом полно народа. Он маньяк... Знаете, что это такое?
— Нет,— пожала плечами Долли.
— Ну и хорошо, что не знаете...
Дорога.
Князь Николай распорядился остановиться на ночевку на опушке леса. Поставили шалаш, развели костер, поужинали.
Была теплая ясная ночь, поэтому на ночлег расположились вокруг костра. Николай собственноручно связал Хлебонасущенскому руки, привязал длинной веревкой к дереву. Сам же устроился рядом, подложив под голову седло. Подсумки положил в шалаш под присмотр дворовых. Гречка и Фомушка прикорнули в коляске. Трофим и кучер Никита легли в шалаше. Вскоре все заснули. Лошади паслись рядом. Убедившись, что все крепко спят, Фомушка и Гречка тихо вылезли из коляски и крадучись пошли к шалашу. При любом подозрительном звуке они застывали как вкопанные и старались не дышать.
Хлебонасущанский тоже не спал. Он с надеждой смотрел на жуликов и делал им знаки, означавшие просьбу освободить его от пут. Фомушка и Гречка не обращали на него внимания. Их цель была подсумки... Они подошли к шалашу. Фомушка, как уж, бесшумно вполз в него и вскоре появился с подсумками в руках. Он лихорадочно стал расстегивать ремешки, и в этот момент раздался спокойный голос Николая:
— Не торопитесь, Фомушка... Ноготки обломаете...
Жулики одновременно оглянулись и увидели Николая. Он лежал, как и прежде, завернувшись в плащ, головой на седле, только теперь в его руке был револьвер Полиевкта Харлампиевича, и дуло было направлено на них. Деваться им было некуда, потому что из шалаша им в спины уперлись ствол ружья и дуло пистоля: Никита и Трофим тоже были готовы к их визиту.
— Помилуйте, ваша светлость! Вот эта мухорта попутала... Гад ползучий! — Гречка показал кулак Хлебонасущенскому.
— А вы все же посмотрите, Фомушка... Убедитесь... Никаких денег там нет...
Фомушка наконец открыл подсумки и убедился в правоте Николая.
— У, сволочь немытая,— завыл он, глядя на Полиевкта Харлампиевича.
— Придется, господа, о вашем проступке поставить в известность Юзича и Прова Викулыча. Они рекомендовали мне вас в качестве людей надежных...
— Не губи, Николай Яковлевич... Бес попутал! Мы за ним теперь приглядим. Так приглядим, что ему на тот свет захочется...
— Давайте договоримся: без рукосуйства!
— Это уж как получится...— неопределенно сказал Гречка.
Полиевкт Харлампиевич с ужасом смотрел на пудовые кулаки Гречки, и даже в лунном свете видно было, как он побледнел.
Дом Чечевинских. Петербург.
Платон Алексеевич Загурский осматривал Степана. Степан был в исподней рубахе, кряхтел, недовольно ворчал, всем видом показывая бесполезность и праздность процедуры.