Шрифт:
— Мне нужна Устинья... Он отказывается давать показания... Я хочу, чтобы с ним поговорила Устинья.
— Не нужно этого делать, Николя... Она не в себе... Она убьет его.
— Не думаю... Но, согласись, он этого заслуживает.
— Нельзя творить самосуд. Нельзя становиться с ним на одну доску.
— Зло должно быть наказано. Таков порядок вещей...
— Нет.
— Пока он ходит по земле, Маше и Ивану угрожает опасность.
— Ты не допустишь до самосуда, Николай. Обещай.
— Хорошо. Обещаю. Но Устинья мне нужна. Где она?
— Я пошлю за ней. Послушай, Николай, я была у Долли.
— Как она?
— Твой неожиданный отъезд очень напугал ее. Тебе необходимо тотчас же пойти к ней...
— Но ты сказала, чем вызван мой отъезд?
— Долли влюблена в тебя, боится тебя потерять... Она очень возбуждена. Нафантазировала, что ты отказался от нее...
— Как она могла так подумать! — с досадой сказал Николай.
— Влюбленная женщина не слушает никаких доводов...
— Я прочту письмо позже. Теперь я поеду к ней... А ты к моему возвращению сыщи Устинью.
— Николя, только что я была в Обуховской больнице, — сказала Анна.
— У него?
– Да...
— Что он?
— Ему там очень плохо...
— Мы поговорим об этом после,— сказал Николай и вышел.
Дом Шеншеевых. Петербург,
Николай стремительно вошел в прихожую. У дверей в покои путь ему преградил ливрейный лакей.
— Как прикажете доложить?
— Пошел прочь!
— Приказано никого не принимать.
— Доложи: князь Николай Чечевинский.
— Слушаю-с, ваша светлость.
Лакей ушел, Николай нервно расхаживал по прихожей. Дверь отворилась, появилась Кузьминична, за ней лакей.
— Барышня не принимают,— зловредно сказала Кузьминична. — У них мигрень.
— Да ты сказала ей, кто пришел?..
— Ей это без разницы... Ходят тут всякие... Наговорят с три короба, а опосля исчезают.
— Кузьминична! Тебя, кажется, так величают...
— Ты гляди... Запомнил...
— Не доводи до греха...
— Испужал, касатик... Да барышня из-за тебя все глаза выплакала. Исхудала, побледнела... А тебе-то хоть бы хны... Все вы, мужики, такие.
— Кузьминична! Поди вон, — раздался голос Долли, и она появилась в дверях. — Здравствуйте, Николай Яковлевич.
Николай бросился к ней, взял ее за руки. Долли мягко отстранилась.
— Прошу... Ну, как ваши дела? Надеюсь, все благополучно?
— Вы сердитесь на меня?
— С чего вы взяли? У меня нет никаких прав сердиться на вас.
— Значит, сердитесь... Я виноват... Я должен был заскочить к вам перед отъездом... Но я боялся за Машу...
— Как она?
— С ней все благополучно. Иван ранен.
— Опасно?
— Всякая рана опасна.
Долли подняла глаза на Николая, из глаз ее текли слезы. Николай впервые видел, чтобы так плакали: тихо, без всхлипов и рыданий.
— Я очень боялась за вас... Вы не представляете, как я боялась за вас... И за себя... Потому что, если бы с вами что-то случилось, я бы этого не пережила. Никогда не исчезайте! Обещайте мне...
— Обещаю.
— Берите меня с собой... Я все умею и ничего не испугаюсь. Особенно рядом с вами. А может быть, вы передумали? Тогда я возвращаю вам ваше слово.
— Какие глупости лезут вам в голову... Нужно как можно скорее обвенчаться. Со дня на день в Петербурге появится мой друг Ковров. И мы сыграем свадьбу. Хорошо?
— Хорошо, — сказала Долли. — Но мне все равно кажется, что этого никогда не будет... Наверное, потому, что мне этого очень хочется.
Она бросилась к Николаю, повисла у него на шее и крепко поцеловала его.
Дом Чечевинских. Петербург.
Хлебонасущенского поместили в темный чулан. Он сидел на полу, поджав ноги, и тихо плакал... Он проклинал судьбу, проклинал бывших хозяев Шадурских, проклинал генеральшу фон Шпильце. Странное дело, к Николаю Чечевинскому он не испытывал ненависти. Был страх. Ему хотелось съежиться под его колючим взглядом, стать маленьким, незаметным.
Полиевкту Харлампиевичу захотелось пить. Он взял кружку — там не было воды. Тогда он встал, подошел к двери, стал колотить в нее кулаками.