– Бор-р-ря! – радостно ответил Рюрик.

– Троцкий! Лев Давидович! – проорала я попугаю.

– Маруся, сейчас поедем переодевать меня, заодно посочиняем планы на завтра, – сообщил Борис.

– Я согласная, хотя и твердая, к примеру, как «г», – каламбурила я.

– А по-моему, ты мягкая шипящая, хотя местами действительно – редкое «г», – парировал Боб.

– Да, Бобик, с «г» я подставилась, признаю, ну да ладно, какие мои годы, отобьюсь, – сказала я, вздыхая.

Мы поехали к Боре домой, что оказалось через поворот от меня. Я очень хотела увидеть его жилище, мне всегда многое читалось по тому, как человек создает пространство вокруг себя. Мы поднялись на пятый этаж, Боб открыл дверь и велел мне:

– Ходи везде и все рассматривай, я очень быстро.

У Бориса было странно. Стены были выкрашены с претензией на дизайн, присутствовали «мальчуковые» заморочки в виде длинного дивана, огромной плазмы с колонками и каких-то хитрых штук для музыки, у окна стоял стол с «яблочным» ноутом и бардаком из бумаг. Во всю длину стены висели полки с книгами. А на противоположной стене – от пола до потолка – полз столб из одинаковых рамок с черно-белыми фотографиями – такая развеска мне очень нравилась. На фотках было много веселой женщины, которая то крупно улыбалась в камеру, то кормила лебедей в каком-то парке, то прижималась к березе и глядела вдаль, а то вместе с юным Борисом выдувала мыльные пузыри. Я не стала задавать вопросов, было понятно – это мама. На кухне было лысо, но модно – металл, стекло и ни одной лишней вещицы, никаких веселых цветов, и ни единой грязной чашки. «Или у него в одном из шкафов домработница спрятана, или я ничего не понимаю!» – подумалось «бардачной» мне.

Прямо посередине спальни стояла огромная обезноженная кровать, на которой валялись какие-то вещи, в углу тусил открытый чемодан, а распахнутая зеркальная стена скрывала гардеробную, в которой был неестественный для меня порядок. Я отодвинула плотную штору и обнаружила очень уютный балкон со следами лета – парой раскладных кресел и столиком с пепельницей.

– Тут летом хорошо, все в деревьях, сидишь, как в лесу, – сказал подошедший Боб.

– Да, это место мне решительно нравится, – ответила я.

– Это очень, очень хорошо, Марусик, – сказал Боб и поцеловал мое ухо.

– Борик, а вот сообщи мне честно, чего в тебе есть отрицательного, если ты весь до такой степени положительный, что аж страшно, – спросила я внезапно.

– Да много чего, гномик, я же живой! Я, говорят, строгий, точно не знаю, что имеется в виду, но те, кто со мной работает, так говорят. Еще я, наверное, и вправду собственник, мое – это мое и не обсуждается, – ответил Борис.

– Погоди-ка, это, кажется, любопытно. Что значит «твое»?

– «Мое» – это то, что я заработал, или то, что я полюбил, или то, во что я поверил, ну или то, что мне принадлежит уже. Не знаю, как это объяснить точнее. Если у меня есть повод думать, что нечто, очень для меня важное, наконец-то становится мне доступным, я этим горд, этому рад, но я ни за что не готов этим с кем-то делиться или из-за чего-то с этим расставаться. Ну, то есть, мое – это мое.

– Бо, поясни-ка, очень уж любопытно, ты описываешь «свое» так вольно и неконкретно, что можно подумать и о машине, и об акциях, и о женщине.

– А ровно так все во мне и происходит, ничем своим я не делюсь без собственной на то воли, я люблю владеть, не разделяя. Но тебя ведь больше интересует слово «женщина», не так ли?

– Безусловно! Ты, может быть, не заметил, как включил идиота, но я-то наблюдательная чувиха, – с сарказмом заметила я.

– Хорошо. Я же обещал не врать, лови! Маруся, я скотски ревнив. Не надо объяснять мне плебейские корни этого ощущения, не нужно лечить меня, ссылаясь на примитивность. Я был когда-то воспитан изменой, и даже мысль о ней вызывает у меня молниеносную реакцию. В общем, главное, не давай мне повода, все очень просто! – ответил Боря, явно задетый за живое.

– Борь, послушай, все становится крайне трудным. Мы встретились вчера, мы не замечаем этого времени и форсируем все, что позволяет опыт. И кое-что уже обоим можно пропустить за ненадобностью, но есть некая составляющая, которую сложно задекларировать при проезде на территорию другого человека, что-то, что можно узнать, только прожив вдвоем какой-то отрезок, я не путано излагаю? – начала я.

– Нет, детка, я слушаю, – подтвердил Боб.

– Так вот, помнишь, к примеру, мы обсуждали с тобой, чатясь ночью, вырыпаевский «Кислород»? То место, где кто-то должен первым ответить на вопрос, то место, где Грушка говорит, что, если он сейчас скажет «кислород», она просто встанет и уйдет, потому что у всякого правильного зрителя уже напрашивается в голове ответ про «совесть»? Помнишь? Так вот, Бо, у меня сейчас какая-то похожая драма – видишь ли, я ненавижу ревность и все ее грани. Это очень унижает, почти уничтожает изнутри, а еще я думаю, что ревность бесплодна! Она не рождает даже такой фигни, как сожаление, потому что ревность – это эмоция, высосанная из неуверенности! И все! Понимаешь, все! На случай, если я слишком долго звучала, я сообщу резюме – только мои личные воззрения на свободу будут обрисовывать мне границы дозволенности. Если я люблю, то я просто чувствую это каждой клеточкой, зачем мне, скажи, при этом какая-то нерепрезентативная экспертиза?! Я не смогу соблюдать ничьих правил на свой счет, кроме собственных, и не смогу следовать никаким пунктам никаких договоров. У меня уже сформированы принципы, и они могут серьезно отличаться от чужих.

– Маруня, это какая-то декларация независимости! А все не так! И если ты еще не поняла, что ты – моя женщина, то это только потому, что ты изо всех сил сопротивляешься, но в итоге все равно не сможешь повлиять на результат! Я уже говорил тебе, это не от нас с тобой зависит. Ты – моя, а я – твой, и это значит…

– Постой! Извини, я перебила стук отбойника по будущим скрижалям, но если б ты мог себя услышать сейчас, мы бы дружно поржали. Я говорю «мы», потому что у меня есть основания думать, что и ты, и я гибки мозгом. Но тебе сейчас ни хрена не смешно, ты всерьез, да, Борь? – спросила я, пребывая в состоянии стояния на середине контрольно-следовой полосы между границами воюющих государств, просто я всерьез начала пугаться.