Шрифт:
Наконец рабочий день, который показался сегодня грузчикам дольше и тяжелее обычного, закончился. На улице уже темно, и шахтеры угрюмыми тенями выходят из шахты, едят в столовой ту же чашечку рису, пустую похлебку. Их ждет тот же барак. Дю Сан Ен затапливает чугунную печурку, а когда разгораются коротенькие чурбаки, кидает в огонь куски мытого угля. Печка очень быстро накаляется докрасна, долгожданный теплый воздух наполняет комнату. Начинает потрескивать бумага, которой оклеены стены. От грязной сырой одежды, развешанной на веревках, помещение наполняется тяжелыми испарениями. К Дю Сан Ену жмется молоденький грузчик, как птенец, выпавший из гнезда в слякотный день. То ли холод из него выходит и его временами сотрясает дрожь, то ли страх еще не покинул. Дю Сан Ен берет свою куртку, иголку с нитками, садится рядом с пареньком и накладывает шов на грубую ткань, разорванную сегодня в порыве трудового усердия.
Вполголоса они разговаривают. Дю Сан Ен поясняет своему товарищу по несчастью, что за одежду высчитывают из заработной платы. И за питание высчитывают, за одеяло, за циновку, на которой спят, за поломанный инструмент. Рабочему только раз в месяц комендант приносит конверт с иенами. Конверт надо принять с поклоном и не задавать никаких вопросов, даже если твой заработок оказался на этот раз меньше, чем в прошлом месяце. Будь доволен тем, что получил. Дю Сан Ен осторожно учит юношу искусству терпеть и работать, работать и терпеть. Жизнь корейского рабочего втиснута в жесткие рамки вот этой казармы. Трудно сказать, изменится ли что-нибудь, даже если закончится срок вербовки. Куда потом пойдешь? Без собственного жилья будешь скитаться, как собака, без работы околеешь с голоду... Паренька разморило в тепле, голова его никнет. Дю Сан Ен тормошит его и отправляет спать. Сам шурует кочережкой, подбрасывает в печурку куски угля, смотрит на бледный жар, осыпающийся в поддувало. Жар гаснет, превращается в золу. Каждый уголек упадет и погаснет. Так падают и угасают дни Дю Сан Ена на чужбине. Сколько их отпущено? Что ждет его? Кольнули, как иголкой, строки песни, занесенной сюда корейцами, работавшими в Японии: «У всех углекопов едина судьба: нас поджидают опасность, беда...». Он идет спать на свое место в углу комнаты, ложится под грубое одеяло, поудобнее устраивается на четырехгранном подголовнике, набитом рисовой половой. Еще часа два в комнате будет тепло, потом угли погаснут, холодом потянет изо всех щелей тонкостенного барака. И тогда с особой свирепостью накинутся на измученное тело шахтера многочисленные насекомые...
В то же время в поселке Найбути в подземелье работал Че Хак Ен. Его мобилизовали. Это значило, что за попытку уклонения от явки на пункт сбора или побег он объявляется дезертиром. Всем собранным на пароход сначала сказали, что везут на работу в Японию. Но в порту Осака они простояли двое суток, их никуда не выпускали, а перед выходом в море назвали новый пункт назначения: Карафуто, порт Отомари. И здесь с выгрузкой задержали на двенадцать часов, в зарешеченные вагоны с охраной посадили лишь в полночь. На жиденькой подстилке измученные дальней дорогой они и дремали, скрючившись, до самого приезда в Найбути. Утром, перед выгрузкой, их встретили представители специальной службы – молчаливые, строгие японцы в форме цвета хаки без каких-либо знаков различия.
Сначала прибывших погнали на медицинский осмотр. Пустая формальность, а выполнялась неукоснительно. Потом выдали форму – рабочий костюм из жесткой брезентовой робы и легкой обуви наподобие кед – дзинатаби. Разместили в казарме, на втором этаже. Широкий проход посредине предназначался для построений. За редкими столбами, подпиравшими потолок, находились спальные места. Че Хак Ен получил подголовник и одно одеяло (предупредили, что на весь срок службы), а постелью оказалась годза – тонкая подстилка из рисовой соломы. Он обратил внимание, что тут таких казарм три, они образуют полукруг, в центре которого столовая да несколько небольших помещений, предназначенных, видимо, для японцев. За пределы этого поселения рабочий выйти не мог, равно как и нарушить жесткие тиски казарменного режима.
– Окирэ! Вставай! – в половине пятого раздавалась команда, которая не поднимала только мертвого.
Перед завтраком приказывали построиться. В несколько секунд каждый рабочий занимал свое место и замирал. Надзиратели считали поголовно и отправляли в столовую. Считали по выходе из столовой, потом при входе в шахту. При выходе на поверхность считали снова. Считали по головам во время сна.
На завтрак давали порцию каши. Она состояла на одну треть из риса, на две трети из сои. Тут же каждый получал шахтерский обед – бэнто, коробочку с рисом и морковным кружочком посредине. Надзиратели следили, чтобы рис не съедали раньше времени. Было замечено, что у тех, кто нарушил этот порядок, падала выработка.
В семь утра начиналась работа в забое. Она продолжалась с небольшими перерывами до семи вечера, когда на смену первой партии приходила вторая. Работать с таким напряжением предписывали парламентские законы и правительственные постановления военного времени. В самой метрополии оборонные заводы переводили своих рабочих на казарменное положение и удлиняли продолжительность рабочего дня до шестнадцати часов.
По выходе на поверхность шахтеру предоставлялась возможность пройти водную процедуру. Смена бросалась в небольшой бассейн с проточной водой. Большинство мылось без мыла, редко кто припасал заранее тоненький кусочек. Вода сразу чернела. Дно бассейна становилось скользким, неприятным. Толкаясь, каждый норовил пробиться поближе к отверстию, откуда поступала теплая вода, чтобы вымыть лицо.
Итог рабочему дню подводил скудный ужин, и после очередного пересчета смена валилась на годзу, отдаваясь на съедение сонму насекомых.
Этот суровый режим не имел сбоев, перерывов, выходных и праздничных дней, на него не влияли дожди и метели. Праздники значились только на календаре. В жизни шахтеров их не было. Более того, праздники объявлялись «патриотическими днями», и администрация добивалась выработки выше обычного. Далее следовала то неделя «мобилизации национального духа», то неделя «помощи фронту». Или шумно развертывалась кампания «по укреплению экономики военного времени». И с каждым днем работать надо было интенсивнее, угля выдавать больше и больше. При изношенном техническом оборудовании увеличить выработку было трудно, тогда в ход пускались призывы, угрозы, наказания; надсмотрщики, подгоняя, метались хуже цепных псов.
Один раз в месяц рабочий получал конверт, в котором было пять иен. Так платили проходчикам, забойщикам, их подручным, плотникам, откатчикам, ремонтникам, электрикам. Остальную часть заработка, за вычетом за питание, жилье, обмундирование, высылали родным шахтера. Якобы так. Поначалу даже потребовали, чтобы каждый написал сам или хотя бы назвал свой домашний адрес. Однако никто не знал и не смел спросить, какую часть заработка высчитывали, какую высылали, если высылали вообще. Ни один шахтер никаких сведений из дому не получал. Люди жили в полной изоляции, знали лишь, что Япония ведет войну с Америкой. Как развиваются события на фронте, где проходит фронт, где союзники, где противники – ни единого слова об этом не говорилось. Беспрестанно внушали одно: Япония – превыше и сильнее всех, японский солдат превосходит любого противника, надо лишь напрячь силы, чтобы победить. А что касается противников, врагов, то их находили тут же, в шахтерской массе. Врагом объявляли любого, кто допускал малейшую провинность. Заболел шахтер – враг, не хочет работать в пользу империи, достал сигарету и тайком выкурил ее – враг, поклонился начальству без достаточного усердия – тоже враг. Вечно голодный кореец изыскивал возможность достать хоть что-то съестное. Самих шахтеров в поселок не пускали, лишь через кого-то можно было с большим риском приобрести кусок вяленой рыбы или сушеную селедку. Однажды японский надзиратель поймал корейца с поличным – тот ел жареный рыбный фарш. Расправа последовала незамедлительно. Шахтеру скрутили руки назад, затолкали в рот упаковку с остатками фарша и выставили у входа в столовую в назидание другим: вот он, враг империи, он захотел поесть лучше, чем остальные! Каждый проходивший мимо запоминал выпученные глаза несчастного и тонкую струйку слюны, вытекавшую через отверстие фаршевой упаковки. Чем дольше он стоял, тем ярче окрашивалась слюна в алый цвет.