духовном и непосредственно жизненном планах Это же трагическое восприятие

жизни является основным источником поэзии лирических характеров,

выступающих в стихах. С одной стороны, вся жизнь исчерпывается замкнутым

отрезком, четко отграниченным «куском» общественных отношений, ставших

предопределенностью быта, чердаком, колодцем двора:

Одна мне осталась надежда:

Смотреться в колодезь двора

Светает. Белеет одежда

В рассеянном свете утра

(«Окна во двор», октябрь 1906)

Эта замкнутость порождает чувство социальной бесперспективности и

одновременно — внутренний трагизм, духовную безнадежность:

Ты спишь, а на улице тихо,

И я умираю с тоски,

И злое, голодное Лихо

Упорно стучится в виски…

Но это же трагическое чувство и социального, и личного одиночества, распад

общественных связей, вытекающий из их суженности, замкнутости,

предопределенности всего «социальной клеткой» чердака, куда заперли героя,

рождает также ощущение особой внутренней свободы: ничто не висит

тяжестью на ногах, все куда-то отлетело, и остался голый, «рассословленный»

человек:

Эй, малый, взгляни мне в оконце!..

Да нет, не заглянешь — пройдешь…

Совсем я на зимнее солнце,

На глупое солнце похож

Таков финал стихотворения — обитатель городского чердака, с его точно

расчерченной, замкнутой колодцем двора и собственным одиночеством

жизнью, оказывается в итоге блоковским «бродягой», человеком «без очага»,

вышедшим на вьюжную площадь, а затем и на бескрайние российские

просторы. Разные стороны блоковской деятельности переходного периода

оказываются внутренне тесно взаимосвязанными.

Именно этот распад общих связей настигает обитателей чердаков в их

единственно оставшихся поэтических связях с миром. В стихотворении «Хожу,

брожу понурый…» (декабрь 1906 г.) рисуется тихая любовь обитателя чердака:

Зачем она приходит

Со мною говорить?

Зачем в иглу проводит

Веселенькую нить?

Но так как эта «веселенькая нить» — единственное, что изнутри связывает

обитателя чердака с миром, то она неизбежно оказывается крайне непрочной;

на лице героя стихотворения «Хожу, брожу понурый…» лежат белые отблески

окружающих его пустых пространств («лицо мое белее, чем белая стена»); в

стихотворении «На чердаке» рисуется финал этой одинокой любви:

Чтоб была нарядна

И, как снег, бела!

Чтоб глядел я жадно

Из того угла!..

Слаще пой ты, вьюга,

В снежную трубу,

Чтоб спала подруга

В ледяном гробу!

Такой же финал романа настигает женский персонаж этого «чердачного»

повествования в стихотворении «Не пришел на свидание» (февраль 1908 г.); в

обобщенном виде трагизм одинокого существования городского

«рассословленного» человека дается в открывающем весь этот ряд стихов

произведении «В октябре» (октябрь 1906 г.):

Лечу, лечу к мальчишке малому

Средь вихря и огня…

Все, все по-старому, бывалому,

Да только — без меня!

Обитатель чердака бросается из окна в колодец двора, и этот человеческий

конец оказывается наиболее широким, общим, характерным для всего ряда

стихов воплощением внутреннего единства темы в ее одновременно и

лирическом, и социальном аспектах.

Социальная определенность лирического характера оказывается, таким

образом, односторонней, лишенной большой общественной перспективы.

Характерна возникающая аналогия со стихотворением «Митинг» из стихов о

1905 годе. Там гибель оратора давалась в некоей общей перспективе, хотя эта

перспектива сама по себе чертилась идеалистически (тема «Дамы»). Огромен

художественный рост Блока в стихах из «Мещанского житья»: лирические

характеры живут уже без всяких абстрактно-обобщающих подсказок, сами по

себе, своей внутренней и одновременно социальной жизнью. Однако жизнь эта

пока что протекает в очень замкнутом пространстве. Характер сам по себе по-

своему активен, социально «колюч», «неуживчив», но это характер духовного