Черный, точно китайская тушь,

Ливень хлестнул бока этих туш,

И превратил – чуть туча прошла –

В черные глыбища

их тела.

…В Агре он видит впервые вампирических обитателей чистилищ,

восполняющих убыль жизненных сил всасыванием энергии человечества.

9.

Миллионами нас

исчислять надо, с Агром знакомых,

Нас, когда-то людьми

называвших себя наверху,

И жестокий рассказ,

как от волгр ускользали тайком мы,

Я от слез и стыда

не посмею доверить стиху.

Было нечто сродни в нас

медлительно гасшим лампадам…

Но в короткие дни

я, сорвавшийся издалека,

Промелькнул мимоходом –

нет, резче скажу, мимопадом,

Остальные ж томились:

недели? года? иль века?

Дорогие… Вся гордость,

все лучшее ими забыто;

Точно ветер над городом,

гонит их призрачный бич,

И сквозят через них

блики сального, тусклого быта,

Блекло-мутные дни,

счет ничтожных потерь и добыч,

Пропотевший уют

человеческих стойл и квартирок,

Где снуют и клубятся

отбросы народной души;

Этажи новостроек,

где бес современного мира

Им кадит, как героям,

твердя, что они хороши;

Все яснее сквозь них

различал я вихрящийся омут,

Просверливший миры

и по жерлам свергавший сюда

Миллионы слепых,

покорившихся трижды слепому,

Сгустки похоти, лжи,

мести, жадности, сна и труда.

Род? сословие? класс?..

Вероломный тиран революций

Раздробил скорлупу их –

пример и обычай отцов;

Суетливою массой по Верхней Москве они льются,

Пока рок на тропу

не наступит, незряч и свинцов.

– Плачь, Великое Сердце,

Кому из народных святилищ

Благовонным туманом

текут славословия, – плачь!

Плачь о детищах тлена,

о пленниках горьких чистилищ,

Кто, как праздная пена,

не холоден и не горяч!

Плачь, Великое Сердце!

По Ирмосам и литургиям

Из небесного храма

под черную сень низойди,

Облегчи их блужданья!

Вернуться к Тебе помоги им,

Ты, огонь состраданья,

затепленный в каждой груди!

…Нет, молиться вот так

я тогда не умел еще… Ужас

В закоулки, во мрак

меня гнал, точно плетью, пока

Тайна здешних убежищ,

из брошенных слов обнаружась,

Мне внезапной надеждой

забрезжила издалека.

Меж багровых кубов,

по кварталам, промозглым и волглым,

Как тоскующий зов,

мне маячили их купола:

Двойники ли церквей,

до сих пор недоступные волграм,

Тех, что в мире людей

сквозь столетия Русь берегла?

А, так вот для чего

нам внушал мироправящий демон

Разрушать естество

этих мирных святынь наверху,

И кровавой звездой

точно дьявольскою диадемой,

Обесчестить их трупы,

их каменную шелуху!

Как хитер этот бес:

посмотри, – их почти не осталось,

И покрову небесному

негде коснуться земли…

Горе Агру скорбящему!

как снизойдет к нему жалость?

Защитят ли страдальцев

все башни, дворцы и кремли?..

Так, рыдая как гном,

от стыда, от бессилья, от страха,

То бегом, то ползком

я к убежищу крался, – но путь

Был оборван, когда

исполински размеренным взмахом

Длиннорукая волгра

меня подхватила на грудь.

Она тесно прижала

меня к омерзительной коже,

То ль присоски, то ль жала

меня облепили, дрожа…

Миллионами лет не сумел бы забыть я, о Боже,

Эту новую смерть –

срам четвертого рубежа.

Я был выпит. И прах –

моя ткань – в ее смрадные жилы