не могла себя пересилить, чтобы свести всю эту неудачу на

шутку и, звонко поцеловав подругу, сказать, что все это пустяки.

Потом стала одеваться. И, как всегда бывает, когда спешишь,

никак не могла поймать сзади петли лифчика и застегнуть

пуговицы. Будь здесь Маша, она просто позвала бы ее. Но звать

Ирину, когда она только что была сейчас с ней недостаточно

деликатна и чувствовала себя виноватой перед ней, было

невозможно. Значит, приходилось, прикусив от напряжения

губы, выворачивать за спину руки и изображать из себя какую-

то обезьяну.

От спешки и ожидания, что вот-вот сейчас кто-нибудь из

гостей может прийти, у нее разгорелись щеки и стали

некрасиво-красными, как кирпич.

240

В самом деле, что может быть хуже, когда гости придут, а

хозяйка еще не готова и должна в щель двери извиняться и

делать сладкое лицо? А тут под руки попадается как раз не то,

что нужно, а того, что нужно, никак не найдешь.

Но все кончилось сравнительно благополучно. Она успела

одеться. Только щеки оставались багрово-красными, точно она

парилась в бане. И сколько она их ни мазала кольдкремом и ни

пудрила, они оставались такие же красные, даже еще хуже.

Пришедшие гости, улыбки, вопросы, шутки и громкие

голоса в столовой разогнали неприятное настроение. А

оставшееся внутреннее недовольство собой было даже кстати,

так как она очень естественно и без всякой неловкости

обращалась к Ирине, говоря:

– Ариша, принесите вазочек. – Или: – Ариша, дайте чайницу.

Присутствие гостей избавляло ее от необходимости сейчас

же, когда у нее еще плохое настроение, сглаживать перед

Ириной происшедшую шероховатость во время приготовления

закусок.

За столом было обычное оживление, обычные шутки, вроде

тех, что хозяйка что-то далеко села от хозяина, ему наблюдать

неудобно.

На что Софья Николаевна, смеясь, отвечала:

– Ну, мы уже предоставляем друг другу полную свободу.

Она сидела рядом с тем мужчиной, про которого

рассказывала Ирине. Раскрасневшись, с розой в волосах,

выбившейся из прически и спустившейся к плечу, она наливала

своему кавалеру вино и требовала от гостей, чтобы они пили.

Ее нога под столом чувствовала его ногу. Но она делала вид,

что не замечает этого, и обращалась в это время в другую

сторону, к кому-нибудь из гостей, или протягивала руку, чтобы

достать далеко стоящую закуску, и от этого сильнее прикасалась

своей ногой к ноге соседа.

Ей только было неприятно, что Ирина, подавая на стол, как-

то особенно внимательно останавливала на ней свой взгляд,

очевидно, понимая смысл каждого ее движения, чего не

замечали остальные, занятые своими разговорами. Неприятно

было потому, что после истории с закусками уже не было

обычной открытости перед Ириной.

А Ирина, сидя в кухне и прислушиваясь к доносившемуся из

столовой, чувствовала всю нелепость и курьезность положения:

она не может сейчас пойти и сесть за стол, как все. Она должна

241

сидеть в кухне и ждать, когда ее позовут. И при этом даже

испытывать какое-то напряжение от постоянного ожидания, что

ее позовут, а она не услышит. В особенности, если позовет

хозяин, которого она безотчетно боится и сжимается при нем,

хотя он всегда вежлив.

Один раз ей показалось, что кто-то звонит на парадном. Она

встала и пошла, предварительно взглянув в столовую. Там уже

кончили ужин и сидели на диванах в табачном дыму, слышался

оживленный, веселый говор. Ирина пошла по темному

коридорчику и почти лицом к лицу столкнулась с Софьей,

которая стояла с тем мужчиной. Он стоял очень близко к ней и,

притягивая еще ближе ее к себе за руку, что-то говорил

шепотом.

Софья испуганно отстранилась от него, и они, точно

вспугнутые, молча пошли в столовую.