будничным тоном, без тона повышенной дружбы, было

неудобно перед Ириной. Поэтому для Софьи было легче теперь

247

встречаться с Ириной на нейтральной почве, то есть когда дома

был муж или кто-нибудь из гостей.

И когда Ирина сидела в кухне и не приходила в комнаты,

если дома даже не было никого, кроме хозяйки, Софья была

довольна и делала вид, что занята чем-нибудь, чтобы не звать к

себе Ирину.

Если она сама не идет, значит, чем-нибудь там занята или ей

просто хочется побыть одной. Ведь все-таки уединение всегда

необходимо человеку,– и что она ее будет постоянно таскать?

Потом было еще одно неудобство. Тот мужчина иногда

заходил, и они, затворив дверь в кабинет, долго сидели там

вдвоем. Слышны были только негромкие осторожные голоса.

Если бы была просто прислуга, то ей можно было бы сказать,

что она может, если хочет, пойти куда-нибудь. А Ирине нельзя

же было сказать... И невозможность чувствовать себя свободной

в собственной квартире была невыносима.

Притом Софья Николаевна как-то не могла теперь делиться с

Ириной тайной своего романа. Но в то же время та видела, что

роман есть. Как же она должна себя чувствовать, когда Софья

ничего не говорит ей?

Но самое мучительное было то, что Софья Николаевна

сгоряча насулила Ирине целые горы: пятьдесят рублей

жалованья. А вот прошло уже два месяца, а она еще ничего не

собралась ей дать. Ни одного рубля. Все как-то не выходило. То

нужно было отдать портнихе, то не было денег. А то были

деньги, но как раз после той истории с ложкой... Если бы после

этого пойти и сказать: «Вот твое жалованье»,– это было бы,

действительно, похоже на жалованье прислуги.

А спросить у мужа сейчас нельзя было, потому что она уже

два раза брала у него «на жалованье Арише».

Успокаивало только соображение о том, что Ирине все равно

ни на что не нужны деньги: шляпок ей не покупать, она в

платочке ходит, платьев у портнихи тоже не заказывать. И раз

она не просит, значит, ей не нужно.

А Ирина, действительно, мучилась без денег. Ей не на что

было Аннушке купить баранок к чаю или каких-нибудь

пряников ее мальчику, когда она приходила к Аннушке. И когда

мальчик подходил к ней и ласкался, она краснела до корней

волос от того, что пришла с пустыми руками.

А один раз Аннушка принесла ей целую коробку конфет,

сказавши:

248

– Небось смальства-то привыкла сладенького покушать,

кушай, кушай, матушка, на здоровье. Я вижу – тебе тут не очень

сладко живется.

Ирина почему-то заплакала. А Аннушка гладила ее по

худенькой спине и приговаривала:

– Ничего, бог даст, переживешь. Свет не без добрых людей.

Если сейчас к таким злыдням попала, потом, бог даст,

устроишься. Я уж присматриваю для тебя местечко. Ты не в

союзе?

– Нет,– сказала Ирина.

– А, вот оттого она тебя и жмет. В союз надо. Кто в союзе,

тем и жалованье аккуратно платят все.

И Ирина ужаснулась от мысли, когда поймала себя на том,

что вдруг прислушалась внимательно к словам Аннушки о

союзе.

– Документ-то у тебя есть?

– Есть, есть! – сказала радостно Ирина и показала добытый

ей Софьей документ с ее девичьей фамилией, где было сказано,

что она – прислуга.

Ведь в самом деле, насколько же положение Аннушки,

прислуги действительной, а не фиктивной, лучше положения ее,

Ирины! Она имеет юридические права. Ее защищает союз.

По уходе Аннушки пришла Софья, и опять Ирина увидела,

что ее глаза, как бы против воли, задержались на принесенной

Аннушкой коробке конфет.

Ирина опять почему-то мучительно покраснела. Ей стыдно

показалось сказать Софье о том, что ей соседняя прислуга

подарок принесла.

А Софья Николаевна, вернувшись в комнаты, никак не могла

отогнать от себя мысль, откуда у Ирины конфеты? «Ну, что за

глупость, что за мелочь!» – сказала она себе с возмущением, как

будто в ней сидел какой-то отвратительный сыщик, который