крапивой драли до самой свадьбы, а теперь они над вами

командуют. Оттого у вас и козявки разводятся. Прежде об них и

слуху не было. А как только вот эти стрикулисты в фартучках да

в очках появились, так и козявки откуда-то взялись. Фартучки да

очки есть, а лекарства настоящего нету. Прежде какие мази

были! Человека с ног валили, а не то, что козявок. А теперешние

и козявки не свалят. Какое же это лекарство, когда в нем силы

нету? А уж туману, туману...

– Уж это покуда некуда,– сказал печник.– Намедни кузнец

ходил в больницу, кашлял дюже. Пришел. «Плюнь»,– говорят;

«хорошо, отчего же, можно»,– плюнул. А они потом давай в

стекла рассматривать.

– Козявок искали,– негромко сказал портной.

Коновал подавился дымом.

Все некоторое время молчали.

Потом портной спросил:

– Ну, а насчет наших как, Петр Степаныч, поправятся?

Коновал в это время выколачивал о бревно трубку;

выколотив и почистив ее гвоздиком, он сказал:

– Как кричать кончут, тогда еще приди.

122

Вредная штука

Около шалаша в бывшем помещичьем саду сидели мужики,

арендаторы нынешнего урожая, и варили себе кашу с салом в

закопченном котелке, висевшем в ямке над огоньком.

– Новым хозяевам мое почтенье! – сказал проходивший по

дороге мужичок с палочкой, останавливаясь и снимая лохматую

шапку.

Все тоже сняли шапки.

– Что, в собственность к вам отошел? – спросил прохожий,

кивнув головой на сад и садясь на перевернутый яблочный

ящик.

– Нет, в аренду взяли,– отвечал мужичок, набивавший

трубочку.

– Собственность эту теперь прикончили,– сказал другой,

сидя на корточках перед котелком с ложкой наготове, чтобы

снять накипающую пену, когда начнет уходить через край.

– Довольно, побаловались. Вишь, черти, огородились.

Бывало, только ходишь да поглядываешь на него, на сад-то.

Сторожей сколько нагнато было. Все боялись, как бы кто

яблочком не попользовался. А то они обеднеют от этого.

– Жадность. Не хочется из рук соринки одной упустить.

– Да, держались крепко,– проговорил мужичок с трубочкой.

Он закурил от уголька и, сплюнув в огонь, утер рот рукой, в

которой держал трубку.– Бывало, за лето человек десять в

волость сволокут. Собаки какие были,– по проволоке бегали. А

он себе выйдет, прогуляется с папироской и опять пошел газету

читать. Спокойно жили.

– Потому священно и неприкосновенно...– проговорил

молодой малый, сидевший босиком на обрубке и чинивший

рубаху.

– Теперь эту неприкосновенность-то здорово тряхнули.

– Да... вредная штука. Ведь вот, братец ты мой,– сказал

мужичок с ложкой,– пока у человека ничего нету, он тебе все

понимает, к чужому горю отзывчив, из-за копейки не трясется. А

как сюда попало, так кончено дело.

– Это верно. У кого два гроша в кармане, тот не задумается

половину отдать. А у кого две тысячи, тот скорей удавится, чем

тебе десятую долю отдаст. Намедни кум просит рублевку, а у

меня у самого две. Что ж, дал... А попроси у богатого...

123

– Да, штука вредная, это что и говорить. И до чего человека

она портит... пока бедный – хорош, а как собственностью

обзавелся, набил карман – он хуже собаки.

– Верно, верно.

Все помолчали.

– А яблочек-то порядочно...– сказал прохожий, поводив

глазами по деревьям.

– Яблоки есть...

– Мужики-то вас не обижают? Не трясут?

– Нет, малость... у него не обтрясешь,– отвечал мужик с

трубкой, кивнув на малого, чинившего рубаху.

– Ядовит, значит? – спросил прохожий, улыбнувшись и

подмигнув на малого.

– Ядовит не ядовит, а за свое кишки выпущу,– сказал малый,

кончив рубаху и встряхивая ее.

Он встал от костра, потянулся, но вдруг, не докончив

движения, быстро присел и посмотрел под яблони в сторону

забора. Потом, не говоря ни слова, бросился в шалаш, выхватил

оттуда ружье и понесся босиком куда-то по траве, пригибаясь