Ирину обидело это движение ее подруги, точно Софья во

время этой интимной сцены наткнулась на постороннюю. Но

сейчас же она вспомнила, что Софья перед этим мужчиной

должна была сделать такое движение, так как Ирина для него

только прислуга.

Софья Николаевна проснулась на другой день поздно, и у нее

было безотчетно-неприятное чувство, как будто у нее была

какая-то повинность что-то сделать сейчас.

Она поняла: это – повинность вести душевные разговоры с

Ириной после ухода гостей. Это хорошо один раз, другой. Но

каждый день – это уже тяжело. Хочется просто пожить без

всяких разговоров. Будь это не Ирина, подруга сердца, а

посторонняя женщина, тогда это просто было бы: захотелось –

поговорила, не захотелось – не поговорила. А тут нужно

заботиться о том, чтобы Ирина ни на минуту не чувствовала

себя чужой. И это особенно тяжело. А вчера у нее даже

прорвалась досада против Ирины. Это вышло нехорошо

вдвойне.

Софья Николаевна приподнялась с постели и заглянула в

столовую. Там стоял неубранный со вчерашнего вечера стол. Ей

стало досадно. Неужели она никогда не сможет достигнуть

покоя и приличной жизни? Когда была Маша, ей не

приходилось хоть убирать самой.

В первый день, когда у нее с Ириной было много

невысказанного друг другу, когда было приятно показывать свои

242

парижские вещи, уборка была удовольствием. Но если так

повторять каждый день, когда уже все рассказано,– это тяжело.

Софья Николаевна оделась и, наскоро выпив чашку кофе,

зашла в кухню и сказала Ирине:

– Голубка, мне сегодня надо спешить к портнихе, убери,

деточка, без меня сама.

Эту фразу она сказала особенно нежно, потому что фраза

была не длинная, и, кроме того, она уже стояла на пороге

выходной двери.

V

Ирина заметила в себе странную вещь: в первое время ее

тяготило присутствие в доме хозяина, при котором она должна

была изображать из себя прислугу, сидеть в кухне и испытывать

перед ним какое-то неопределенное стеснение и связанность.

И, когда он уходил, она чувствовала вдруг освобождение и

радость. Она уже могла свободно жить праздником встречи с

своим другом, Софьей. Но чем дальше, тем больше у Софьи

проходило это настроение праздника, и она принимала свой

обычный, повседневный вид.

Конечно, Ирина не могла требовать от Софьи постоянной

повышенности настроения. Все это вполне естественно. Но так

как она была в подчиненном состоянии, то она боялась каждого

проявления будничности или раздражения у Софьи, хотя бы

направленного и не на нее.

Так бывает, когда приезжает какой-нибудь гость, его

встречают с радостными удивленными восклицаниями:

«Посмотрите-ка, кто к нам приехал!» И не знают, куда посадить,

чем угостить. И расспрашивают обо всем наперебой. А там

пройдет дня три, неделя, все еще вежливы, внимательны, но уже

стараются куда-нибудь ускользнуть, у всех находятся какие-то

неотложные дела, они и рады бы посидеть около гостя, занять

его, но все некогда.

И настроение у всех уже не такое радостное, приветливое,

все на кого-то кричат, раздражаются. И хотя кричат не на гостя,

а на прислугу или на кого-нибудь еще, он все же начинает

чувствовать неловкость, точно это раздражение и этот крик

имеет и к нему какое-то отношение.

Так же и Ирина, когда в последнее время слышала, как

Софья раздражается против мужа и говорит повышенным

243

тоном, она чувствовала, как она от этого раздраженного голоса

вся сжимается. Она обыкновенно в это время сидела в кухне, с

напряжением прислушиваясь к этому неприятно-резкому голосу,

лишенному всегдашней, привычной для Ирины ласковости,

прислушивалась и чувствовала, как сердце у нее бьется все

сильнее и сильнее, все тревожнее и тревожнее.

Она, после таких схваток Софьи с мужем, избегала входить в

комнаты, как будто она была чем-то виновата в этом

раздражении подруги.

И вот впервые один раз она почувствовала какое-то