наладившейся жизни.

Сам он был одет в синюю блузу с отглаженными

складочками, из хорошего дорогого материала, без воротника, а

с вырезом, из которого виднелась чуть-чуть сорочка и мягкий

воротник с галстучком в виде черного бантика.

Желтые туфли необыкновенно шли к синему, в особенности,

когда он садился и вздергивал на колене брюки повыше. Он

всегда их так вздергивал, чтобы видны были красивые модные

носки квадратиками.

Этот костюм давал ему реальное ощущение того, что жизнь

вошла наконец в спокойное русло, когда тебя уже никто не

остановит и не спросит, почему так хорошо одет и из какого ты

класса.

Если бы кто-нибудь спросил его, почему он таким щеголем

ходит, Леонид Останкин с удовольствием ответил бы ему давно

приготовленной на этот случай фразой:

– Я горжусь тем, что Республика Советов может так одевать

своих писателей.

И было даже досадно, что к нему никто с такой фразой не

обращался. А с другой стороны, если не обращались, то, значит,

жизнь действительно крепко вошла в берега. И бояться уже

нечего.

289

И только иногда у него мелькал испуг: вдруг что-нибудь

может пошатнуться,– переменится политика по отношению к

писателям или еще что-нибудь. Это жило в нем, как смутное

ожидание. Хотя и оно все слабее и слабее проявлялось, так как

никаких внешних толчков не было.

Но при малейшей тревоге у него все-таки каждый раз екало

сердце.

Останкин увидел подходивший трамвай, хотел было сесть,

но вовремя заметил тоже садившегося в трамвай знакомого

писателя, Ивана Гвоздева, который все жаловался, что его

«запечатывают», и имел привычку громко высказывать свои

жалобы на власть; если это было на улице или в трамвае, то на

него все оглядывались.

Поэтому Останкин сделал вид, что он опоздал сесть, и

поехал в следующем трамвае. Кроме боязни, что на них будут

оглядываться, когда Гвоздев начнет свои разговоры, у Останкина

было к нему какое-то неуловимое презрение, как к писателю,

печатавшемуся в более правых журналах. И хотя все журналы

были советские и издавались тем же правительством, все же

какие-то неуловимые оттенки правизны и левизны были. Они

угадывались верхним чутьем. И хотя Леонид Останкин был и

считал себя беспартийным, все же у него была внутренняя

мерка левизны и правизны. И было это презрение к тем, кому

приходилось печататься в правых журналах, какое бывает у

человека устроившегося к неустроившемуся.

Пробираясь в вагон и глядя прищуренными близорукими

глазами через очки несколько вкось, как он имел привычку

смотреть, когда разглядывал дальние предметы, Останкин вдруг

почувствовал, что его кто-то дернул за рукав.

Оглянувшись, он увидел знакомого писателя.

Тот поздоровался и громко на весь вагон спросил таким

тоном, от которого у Останкина что-то екнуло в том месте, где у

пугливых людей находится сердце:

– Читали?..

– Что? – спросил Останкин, почему-то наперед почувствовав

себя виноватым.

– Да как же! О нашем брате... Кто из писателей не будет

коммунистом, тем – крышка!

Останкин покраснел, точно его в чем-то поймали, он

неловко, растерянно улыбнулся и сказал:

– Что так строго?

290

– Вот вам и строго.

Останкин сделал вид, что это к нему нимало не относится,

нисколько его не беспокоит, и заговорил о другом. Но он

почувствовал вдруг, как вся радость жизни исчезла и заменилась

тягостным сосущим ощущением под ложечкой.

Ему хотелось спросить, в какой газете это напечатано, но не

спросил, чтобы не подумали, что он испугался.

Но он, действительно, почувствовал такой испуг, как если бы

он подделывал векселя и ему сказали бы:

– Читали? Обнаружена подделка векселей, принялись за

тщательные поиски подделывателя.

Трудно было бы при таких условиях быть спокойным и

благодушно взирать на божий мир.

Увидев в углу газетчика, Останкин сделал вид, что ему здесь

нужно слезать, простился с знакомым и уже в дверях, как будто