Это верно, что доктора не могут, фасон один.

Коновал долго молчал, потом сказал нехотя:

– Какие доктора... Есть доктора, которые помогают. А только

теперь их нету. Одно жульё да шантрапа осталась. Нешто он

тебя может понимать? У этих, как чуть что – за чистотой

смотреть или хуже того – в стекла рассматривать.

– Отвод глаз,– сказал печник, набивая трубку.

– Чистоту соблюдают, чтобы эти не разводились,– сказал

нерешительно портной.

Коновала даже передернуло, как будто дотронулись до

больного зуба:

– Кто эти?

– Козявки,– сказал портной.– У каждой болезни свои

козявки.

Коновал плюнул и стал мрачно себе набивать трубку. Этим

дуракам, что ни скажи – все ладно. Вот и ломают перед ними

комедию: ручки помоют, фартучек наденут и про козявок

наговорят с три короба.

– Насчет чистоты это верно,– сказал печник, улыбнувшись, и

покачал головой.– Был я в городе в больнице, рассадил себе на

базаре руку вилами. Пошел... Так они – первое дело – мыть.

Один раз вымоет, ваткой оботрет, потом опять давай сначала.

– А себе руки мыл? – спросил коновал.

– Мыл, мыл, как же. И перед этим и после этого,– сказал

печник,– ровно ты не человек, а обезьян какой-нибудь.

– Ну, вот. Прежде лечили – очков этих не втирали. Бывало,

фершел Иван Спиридонович,– с боком или поясницей придешь

к нему,– так он рук мыть не станет или ваткой обтирать, а глянет

на тебя, как следует, что мороз по коже пройдет, и сейчас же, не

говоря худого слова,– мазать. Суток двое откричишься и здоров.

А ежели рано кричать перестал, опять снова мазать.

– Здорово драло?

– Здорово...– неохотно отозвался коновал,– ежели бы такого

вот стрикулиста, что теперь в городской больнице орудует,

120

промазать как следует, двух дней бы не выжил. Уж на что мы

крепки были, а и то...

– Да, это здорово.

– Прежде денег даром не брали.

– А вот глухой у нас был,– сказал печник,– вот работал-то –

страсть. Не слыхал ни черта. Это что ты ему там про свою

болезнь говоришь,– как в стену горох. Да он, если бы и слышал,

так все равно бы слушать не стал. У него своя линия. Все,

бывало, шепчет что-то. И столько ж он всякой чертовщины знал,

заговоров этих! Ты что-нибудь ему поперек дороги пошел, а

там, глядишь, по всей деревне червяк сел на капусту, или

саранча полетела. Бывало, молебнов двадцать выдуем всей

деревней, покамест остановим. Либо выйдет ночью за околицу,

шепчет что-то, а наутро лихоманка начинает всех трясти. Вот

какие люди были.

– Да, не осталось уж такого народу,– сказала со вздохом

старушка Марковна.

– Верить перестали.

– В одно верить перестали, их на другом поймали,–

отозвался коновал.– Им бы теперь только чтобы все по-ученому

было, а что там в середке, об этом разговору нет. Заместо

лекарства капсульки какие-то пошли. Хоть ты их горстями

глотай,– ничего не почувствуешь.

– Верно, верно,– сказал печник.– Да вот далеко ходить

незачем: моя старуха намедни пошла в больницу, ей там каких-

то каточков дали. Так, маленькие – с горошину. Разгрызешь его,

а там вроде как зола с чем-то.

– Небось все поела? – спросил, покосившись, коновал.

Печник осекся.

– Нет, штуки три съела и выбросила. Ни шута толку. «Лучше

бы,– говорит,– я к Петру Степанычу добежала».

– А отчего же не добежала? На чистоту позарилась?

– Нет, побоялась, от мази кричать дюже будет.

– Нежны очень стали. Хочуть, чтоб я лечил и чтоб без крику

обходилось. Через что у тебя болезнь-то будет выходить, коли

ты кричать не будешь? Об этом ты не подумал?

– Да, это хоть правильно...

– То-то вот – правильно. Покамест с тобой говоришь, у тебя

правильно, а как отвернулся, так опять черт ее что. За больницу

кто руку в совете тянул?

121

– Да это что ж, не я один, там все поднимали,– сказал

печник.

– Значит, и все дураки непонимающие. Прежде ребят