под ветки.

– Ай-яй-яй! Держи!

Затем раздался выстрел и испуганный крик бабы на деревне:

– Чтобы вам подохнуть, сволочи! В малого из ружья

стреляют! А! Что ж это делается!

– Ух, и лют! – сказал, улыбнувшись и покачав головой,

мужичок, варивший кашу.– Ну, что, попал? – спросил он, когда

малый вернулся и повесил ружье в шалаше на сучок.

– На бегу стрелял,– ответил тот мрачно,– выше взяло.

После тревоги разговор возобновился.

– Эх, ежели бы господь дал – ни граду бы не было, ни бури,–

уж и сгребли бы денежек, мать твою!.. Прямо бы из нищих

капиталистами изделались. Мы бы тогда показали...

– Да, деньжонок сгребете,– заметил прохожий, опять

посмотрев на яблони.

– Сами того не ждали. Обчество нам с весны за пустяк

отдало, думало, что урожая не будет, а она потом как полезла,

матушка, из-под листьев, как полезла!.. Они уж теперь кричат,

что мало с нас взяли.

– Глядели бы раньше. Шиш теперь с нас возьмешь,– сказал

мужик с трубкой, сплюнув в огонь.

– А как силком заставят?

124

– Попробуй, заставь,– угрюмо сказал малый,– я уж тогда

ружье не горохом буду заряжать... да еще спалю их всех,

сукиных детей.

– Были бы деньги,– с деньгами все можно сделать, сунул

председателю, вот и ладно. Деньги и виноватого правым

сделают. Главное дело, штука хорошая: вот лето посидим,

похлебку помешаем, а там по 2 рубля за меру будем гладить.

– Еще больше возьмете,– сказал прохожий.

– О!.. Ну, по четыре.

– По-питерскому?

– Безразлично...

– Нет, не безразлично,– сказал малый,– надо еще в городе

узнать, почем там будут. По четыре еще в прошедшем году

торговали.

– О?.. Ну, по шесть.

– Денег – уйма...

На дорожке в глубине сада показался какой-то человек. Все

замолчали. А малый сделал движение к шалашу за ружьем. Но

потом остановился. Это оказался мужичок в рваном

кафтанишке. Он шел и, прикрывая рукой глаза от солнца,

приглядывался к яблокам.

– Эй, ты чево там шляешься? Что тебе надо? – крикнул на

него малый.

– Мне, батюшка, на луг тут поближе где-нибудь пройтить,–

ответил мужичок, остановившись и не сразу поняв, откуда ему

кричат.

– Проходи, проходи, да в другой раз не попадайся... Вишь,

черти,– на луг ему пройтить. Он пройдет, а на утро – глядишь,

яблоня обтрясена.

– Вот из-за этого не дай бог,– сказал мужичок, варивший

кашу; он, сморщившись, попробовал с ложки горячей жижи и,

выплеснув остатки на траву, продолжал: – из-за этого и, не дай

бог, ночи не спишь, а днем только и знаешь, что по сторонам

смотришь, да всего боишься: то, думаешь, как бы град не пошел

да мальчишки не забрались. Он, может, и украдет-то всего

десяток, а у тебя все сердце перевертывается, удавить его готов.

– За свое всегда так-то трясешься,– сказал прохожий,

постукивая палочкой по лаптю.– Иначе и нельзя. Потому ты

сидишь, вот, пот льешь, а другой спины не гнул, поту не лил, а

придет и сграбастает.

125

– А у самих, у окаянных, руки отсохли – посадить яблоню

или, скажем, сливу. Ведь дело нехитрое: сунул в землю

прививок, глядишь, через три года на нем уж яблоки. А то все

готовое да чужое подцапать.

– А оттого, что все потакают. Стащишь его в волость, сутки

там продержат и отпускают,– его бы сукина сына в строге

сгноить, чтобы к чужому рук не протягивал,– сказал мужик с

трубочкой.

– А вот подойдет съемка,– продолжал кашевар,– ведь сколько

эти черти окаянные пожрут! Он налопается, это мало, да еще

пойдет надкусывать да бросать.

– А там еще всякие кумовья будут приходить. Тому дай,

другому дай, пропади они пропадом. У тебя, говорит, много. Из

чужих рук всегда много кажется. У, сволочи, чтоб они подохли,

господи батюшка, прости мое согрешение.

– Теперь, чем ближе к съемке, тем хуже,– сказал мужик с

трубочкой.– Забор плоховат. При помещике, конечно, народ не

такой разбойник был, а теперь нешто так надо огораживать? Вот