керосинками, примусами, кастрюлями, чайниками и

прочей дребеденью. Но открывайте мастерскую только после

того, как Федорович получит на это официальное разре-

24

шение властей... Каждый свой шаг согласовывать с

Федоровичем. Еще что? Кажется, все, остальное ты

знаешь, — и Бадаев притянул к себе Яшу, обнял.

— Ну, братишка, бывай! — Еруслан подошел к Яше

и, стиснув его в своих железных объятиях, поцеловал. —

Круто придется или обидит кто — зови Еруслана.

Обещаешь? Ну вот и хорошо...

— Ладно, — пообещал Яша.

Еруслан потоптался еще с полминуты, не зная, что

следует сказать напоследок, на прощанье, но потом,

решив, вероятно, что уже все сказано, наклонился, взял

в охапку четыре трофейных пулемета и, взвалив их на

спину, неторопливо зашагал за товарищами к входу

в катакомбы.

25

— Не задерживайся, сейчас каждая минута

дорога,— крикнул Бадаев Яше, когда тот подбежал к куче

ботвы, где спрятался ежик. Но ежика в ботве уже не

было...

КРОВЬ ЗА КРОВЬ

Шестнадцатое октября. Город словно вымер. Нигде

ни души. На улицах жуткая, пугающая тишина. Дверь

ли где хлопнет, ворота заскрипят, сорванный кровельный

лист загремит или зазвенит разбитое стекло — слышно

далеко-далеко...

Колонны вражеских войск входят в Одессу. Город

встречает врага зловещей пустотой.

Прижимая к животам приклады автоматов, пугливо

озираясь и с тревогой поглядывая на темные немые

квадраты окон, завоеватели шагают по улицам. В

напряженной тишине лишь раздается тяжелый стук кованых

сапог...

На стенах домов обращение командующего армией

корпусного генерал-адъютанта Якобича:

«Граждане города Одессы! Советую вам не

совершать недружелюбных актов по отношению к армии или

чиновникам, которые будут управлять городом.

Выдавайте тех, кто имеет террористические, шпионские или

саботажные задания, а также тех, кто скрывает оружие».

Треск автоматных очередей... Топот... Взрывы... Огни

пожаров.

Под предлогом поисков оружия оккупанты

врываются в квартиры —насилуют, убивают. И грабят. Тащат

все, что только можно утащить, — одежду, обувь,

посуду, мебель, музыкальные инструменты. Тех, кто кажется

им подозрительным, расстреливают, не выводя из

квартир...

Восемнадцатое... На Тираспольской площади и на

базарах появляются виселицы...

Девятнадцатое... По Люстдорфскому шоссе к бывшим

пороховым складам захватчики гонят толпы людей.

Клубы пыли, солдатская ругань...

Девять длинных приземистых зданий. Каждого, кого

солдаты подводят к порогу, обыскивают, заставляют

снять верхнюю одежду, отнимают часы, кольца.

В складах двадцать пять тысяч человек — старики,

26

женщины, дети. Ограбление закончено. Солдаты

закрывают склады, обливают их бензином и поджигают...

Девять гигантских костров... Вопли... Лай пулеметов...

Двадцатое... Стены домов пестрят строгими,

строжайшими и наистрожайшими указами, приказами и

распоряжениями, за невыполнение или нарушение которых

виновным грозит расстрел. Слово «расстрел»

напечатано аршинными буквами. Так, чтобы оно бросалось

в глаза издалека. Так, чтобы оно преследовало на

каждом шагу. Так, чтобы оно сеяло страх.

Двадцать второе октября. Поздний вечер. Маразли-

евская улица, бывшее здание НКВД напротив парка

имени Шевченко. В нем разместился штаб командования

оккупационных войск. У подъезда и на площади перед

зданием черные роскошные «мерседесы», «оппель-адми-

ралы», «хорьхи» и «оппель-капитаны».

Район Маразлиевской и прилегающих к ней улиц

оцеплен плотным кордоном солдат, ищеек гестапо и

сигуранцы*. В штабе идет совещание командования.

Присутствуют только генералы и высшие офицеры

немецкой и румынской фашистских армий — всего сто

пятьдесят человек... Из подвальных окон здания вырывается