– Петруха, а мы его не того, глянь кровишши

скока?

– Не, такого с первого разу не получится, здоровый

бычара.

– Товарищ младший лейтенант опять заругается,

ишь напачкано как.

– Ништо, возьмём Катьку из двенадцатой, она тут

всё языком выскоблит.

– Во, вспомнил про неё...Недавно Сеньку-гончара

на допрос водили...ну тот, что самогонку бодяжил...

– У, гнида, я б его голыми руками удавил, сатрапа.

– Ты слухай дальше...отделали мы его с

Митрохиным от души да накровили сильно. Притащили Катьку и

заставили лизать юшку прямо с Сенькиной морды. Она в

отказ...тогда мы её прямо на месте вдвоём и попользовали — как

шёлковая стала. Вот так надо строптивых баб учить.

– Вот ты везунчик...давай её возьмём или каку

другу. Только справную. Я люблю баб в теле, чтоб рука чувствовала

вымя.

– Не, без дозволения никак.

– Давай я товарищу младшему лейтенанту скажу

про уборку?

– Говори...во, вчерась одну молодку привезли, така

сисяста да задаста — кровь с молоком.

– Митяй, чёт тут маловато пачкотни, не дадут бабу,

кабы самих убирать не заставили.

– Надоть ишшо контрика повоспитывать да

кровяной водицей вокруг побрызгать для верности.

Они принялись вновь топтать моё «безжизненное»

тело, но уже без особого энтузиазма, главное следов побольше

оставить.

Вернувшийся следователь обозвал конвоиров

дубинами стоеросовыми и заставил сначала отволочь арестованного

в девятнадцатую камеру, а затем вести уборщицу. Те радостно

засопели и чуть ли не бегом утащили меня в сырой подвал,

матерясь на тяжеленного «шпиёна и вредителя».

Сказать, что в камере воняло, значит не сказать

ничего — в воздухе стоял тяжёлый смрад испражнений, немытых

тел и какой-то кислятины.

– Вот и ещё одного покойника принесли, - хрипло

прозвучало в сизой полутьме.

– Все там будем, на всё воля Божья, - тихо

ответили ему из угла.

– Не угадали мужики, рано ещё хоронить, - я

убедился, что с той стороны затих звук шагов и принял сидячее

положение.

– Глянь, Гриша, никак живой, парень-то, а я уже

другое подумал, - тихо засмеялся хрипатый и тут же натужно

закашлял. – Всё лёгкое отбили сволочи краснопузые.

– Тише, Тимофей Ильич, услышат караульные,

опять бить будут, - попросил невидимый собеседник.

Народ застонал, зашушукал, проклиная вполголоса

подлых гэбистов. Арестантов в небольшом помещении скопилось

изрядно, все лежали вповалку на грязном полу. Сырость и холод

вынуждали прижиматься друг к другу, сохраняя крохи тепла. Мне

хватило места только у входной двери.

– Парень, ты из чьих будешь?
– снова заговорил тот,

кого назвали Тимофеем Ильичом.

– Из своих, отец, из российских.

– Все мы, сынок, рассейские. Сословия какого —

купец, рабочий али дворянин, прости господи?

– Военный.

– Вона как, ужо и до армии добрались, некому

скоро будет матушку-Рассею от ворога защищать. Из охвицеров

поди?

– Прапорщик.

– Охвицер значица. Ох, не любят голодранцы

вашего брата. Жди, скоро изгаляца начнут.

– Ничего, переживу как нибудь.

– Вот это вряд ли. Многие до тебя так гутарили, да

теперь в землице сырой их косточки гниют.

– Меня не это волнует...отец, ты давно здесь

«отдыхаешь»?

– С самой зимы. Наотдыхался вусмерть, скорей бы

всё закончилось.

– Значит помочь не сможешь.

– А что надо?

– Ищу кое-каких людей...полтора года назад сюда

должны были доставить пять человек, не местные, говорят

странно...

– Не, мил человек, нормальных тута долго не

маринуют — полгода от силы и на небеси. Это шваль всякую особо

не трогают...

– Ша, папаша...- донеслось из тёмного угла.

– Во, слыхал? Сенька-вор обижаица. Он может

знать, как пить дать.

– Сенька, дело есть, - я перестроил зрение и

увидел остроносого мужичка, закутанного в грязную рванину.