цепляюсь, расстаться с ним на неделю боюсь, всякие дурацкие конструкции

горожу, чтобы семью, а прежде всего — его около себя сохранить. А я ему не

нужен совершенно уже сейчас. И дальше так будет — только как средство

пропитания».

И словно что-то рухнуло. Порвалась связь времен, как сказал Шекспир.

20

К вечеру, в результате осторожных, но неотступных перемещений — так ему

казалось, а скорее — волею случая, потому что толпа ожидающих, повинуясь

имманентным законам, еле заметно, но постоянно дрейфовала и могла вынести

его и к противоположной стене, Евдокимов все-таки приблизился к желаемому

месту настолько, что, вытянув руку, сумел кончиками пальцев коснуться спинки

кресла. В течение двух следующих часов — с двадцать одного до двадцати трех

— он, преодолевая многотонную инерцию дрейфа, удерживал захваченный

плацдарм, вытаскивая свое тело из общей массы — в левой руке портфель,

сверток он передвигал ногой, до тех пор, пока толпа не выпустила его и не

потекла, дальше, мимо, уже без него, притиснутого к спинке кресла, но

свободного.

Все это время его сознание было, вероятно, выключено. Не полностью,

конечно—кто-то все-таки дежурил и докладывал, выслушивая информацию по

радио и разговоры в толпе, что существенных изменений не произошло, что ветер

дует по-прежнему, московский борт (мелькало именно это словечко) не пришел,

поэтому регистрацию не объявляли, торопиться некуда. Ближе к вечеру, когда

толпа загустела и движение замедлилось, о чем доложил тот же дежурный, в

сознании состоялось что-то вроде совета — Евдокимов наблюдал за этим со

стороны, — обсудившего причины этого явления и возможные последствия.

Причина оказалась простой: люди, пообвыкнув, пообедав, пообмякнув, стали, кто

где был, располагаться на ночлег, а присевший человек, не говоря уже о

прилегшем, занимает больше места — поэтому и стало теснее и двигаться стало

труднее.

Еще только впадая в этот дрейф или, как он сам думал, начиная движение к

намеченной цели, Евдокимов поколебался было — не сходить ли в столовую,

неплохо и в туалет по дороге завернуть, но движение уже началось, а с другой

стороны, опять выскакивать совсем не хотелось, и он отдался этому медленному

передвижению, решив вернуться к этой мысли позднее.

Особенно трудными были последние два часа, когда он, коснувшись спинки

кресла, подтягивался к нему, противодействуя движению толпы, старавшейся про-

нести его дальше — вероятно, к двери, чтобы там развернуть и понести вдоль

противоположной стены к буфету, уже закрывшемуся, кажется, — бурдой не

пахло. Или ее всю выпили?

На это противодействие ушло столько сил, что вполне объяснимой была его

радость, когда, вырвавшись наконец, он сказал себе ликующим голосом: «Все!

Точка!» И память услужливо пропела ему: «Здесь мой причал, и здесь мои

Друзья». Ничего удивительного не было, вероятно, и в том, что в ту же секунду

Евдокимов увидал в ближайшем кресле женщину, которую еще утром окрестил

Спиной, — это было как награда за долгие труды и мучения. Эту награду он,

конечно, заслужил.

Спина, закинув голову в известной уже шапке, спала, сладко всхрапывая.

«Спиночка! Спиношенька! — подумал размягченный всеми этими

переживаниями Евдокимов. — Ну вот мы и встретились. А ты думала, что я

улетел. Или я так думал?»

21

В двадцать три ноль ноль убавили свет — выключили светильники через один,

стало уютнее, спокойнее, дрейф, обтекавший. Евдокимова, приостановился, и

слышнее стал вой ветра за стенами — погода не унималась. Теперь пространство

аэровокзала напоминало поле после тяжелой битвы — поверженные и в беспо-

рядке разбросанные тела, завалы багажа-амуниции, одинокие недремлющие

фигуры уцелевших и жалобный детский плач, возникающий время от времени в

той стороне, где комната матери и ребенка.

«Ну да, —подумал Евдокимов, — битва и есть, битва со временем. Не такие

уж мы, черт побери, ласточки. И мы его все-таки убьем, а не оно нас».

Он долго и тщательно обдумывал, как ему переменить позицию — ноги уже