не очень годились, чтобы стоять, присесть около кресла было не на что — не на

портфель же, не выдержит, да и обтопчут, как только задремлешь.

В кресле, перед ним сидел, склонившись вправо, в сторону Спины, тот самый

парень в необыкновенной меховой куртке, что так дерзко днем ответил Евдоки-

мову— иди ты, мол, к черту, меня жена ждет. Сейчас парень не то уснул, не то

глубоко задумался — не разберешь.

План Евдокимова состоял в том, чтобы прорваться за первую линию кресел и

устроиться на подлокотниках с левой от парня стороны, которую он опрометчиво

освободил, склонившись в сторону Спины. Вот и будет он за это наказан.

Портфель и сверток с рыбой туда не потащишь — во-первых, потому, что руки

должны быть свободными, иначе через это препятствие не перемахнешь, нужно

опираться, во-вторых, некуда их там поставить, следующий ряд кресел очень

близко стоит.

|

Но вещи можно будет сунуть под кресло, на котором сидит парень, — никто

их не тронет.

Только Евдокимов изготовился к своему перемахиванию-переползанию,

только взялся за кресла, как Спина очнулась, подняла голову и взглянула на него

— настороженно и строго, словно он за сумочкой ее лез, и Евдокимов

почувствовал себя не то чтобы вором — тут помыслы его были чисты, а

смущенным влюбленным, безусым старшеклассником, который явился в дом

своей одноклассницы с букетом цветов и напоролся вот на такой взгляд в

передней — даже ладони вспотели.

«Что это я? — подумал Евдокимов. — Здравствуйте, цветики-цветочки,

разрешите с вами познакомиться, на старости лет дурью маюсь. Тут сидеть не на

чем».

— Тсс! — прошипел он и приложил палец к губам. Спина, то ли утолив

любопытство, то ли смущенная его дерзостью — «Это позже узнаем», — подумал

Евдокимов, — отвела взгляд, и он, вдохновленный собственной решительностью,

смело и неловко полез через кресла, чтобы занять свое место под этим

негостеприимным аэрофлотовским солнцем.

Лез он и впрямь невероятно нескладно. Мало того, что кресла под его не очень

сильными ладонями ходили ходуном — такие уж хлипкие сооружения попались,

они еще скрипели и кряхтели на всю, наверное, Чукотку, пугая этими резкими

звуками столь распространенных здесь белых медведей — к великому огорчению

местных борцов за охрану окружающей среды. К тому же выпрастывая по опереди

ноги из вязкой трясины по ту сторону ряда, отделявшего его от желанного отдох-

новения, проталкивая их через дали неоглядные, он по очереди толкнул и парня в

куртке — «ничего, милый, потерпишь — тебя жена ждет!» — и его соседку с левой

стороны, респектабельную даму явно столичного вида, тоже, вероятно,

прибывшую сюда в командировку — «Ах, Арбат, мой Арбат — ты моя религия!»

На удивление самому себе, лез он столь, решительно и спокойно, словно

возвращался на свое законное место в очередь на Калининском проспекте за

окороком, который до этого всю жизнь назывался ветчиной (информация Веры

Яковлевны), и взоры потревоженных им людей не уязвляли и не ранили его, а

вызывали лишь добрую, чуть снисходительную улыбку сильного, уверенного в

себе человека, пренебрегающего трудностями в достижении поставленной, цели.

Перебравшись, он еще потоптался на крохотном межкресельном пространстве,

задевая, конечно, ноги все тех же соседей, — чтобы, дотянувшись, водворить под

кресло парня портфель и сверток с рыбой и завершить тем самым свое устройство

на новом месте. Тут он словно двигался по инерции предпринятого им поступка, и

никакое стеснение уже не могло остановить его.

Более того, инерция была так велика, что, устроившись вроде бы окончательно,

усевшись — предварительно расправив полы пальто, чтобы было мягче и теплее

— на подлокотники кресел и гордо возвышаясь над всем этим спящим и частично

потревоженным им рядом людей, он все никак не мог остановиться в своем

завоевательном движении и, чувствуя неодобрение соседей, столь дерзко им

потревоженных, и не желая показаться робким и даже бравируя собственной дер-