Но и это его сообщение не вызвало у нее интереса, она притушила папиросу о

стену над урной, бросила ее и, кивнув, неторопливо ушла.

«Ну и ладно, — подумал о ней Евдокимов безо всякого сожаления, — не

очень-то и хотелось».

25

Он легко проделал обратный путь, уже привычно устроился на подлокотниках

и даже не взглянул направо, в ту сторону, где через одно кресло от него опять

сидела эта женщина, — не потому, что его разочаровала ее внешность или

невнимательность. Все это было. пустое, ненужное ему сейчас, потому что он был

достаточно силен для того, чтобы самостоятельно решать стоящие перед ним

проблемы, не прибегая — пусть даже неосознанно,— ни к чьей защите.

«Никто ничего не отнял...» - Именно так — не отнял. Раньше была ошибочка.

«Мне радостно, что мы врозь».

Но разлуки этой осталось часов на двадцать максимум, включая дорогу на

такси из Внукова. Бог знает, сколько будет времени в Москве, когда он прилетит,

— не хочется считать. Да и не имеет это никакого значения — утром, днем или

ночью. Какая разница?

«На смелый полет крещу вас. Лети, молодой орел!» — это, наверное, уже она

говорит.

«Молодой орел» — конечно, красиво, и он действительно будет лететь со

скоростью, не уступающей орлиной, и не такой уж старый — то есть в принципе,

можно о нем и так сказать, хотя, конечно, чувствуется в этой фразе некоторая

ирония, а сегодняшнему настроению Евдокимова ирония никак не отвечала,

потому что ирония — оружие и защита слабых, боящихся кинуть вызов

противостоящим силам и вступить с ними в решительную борьбу.

Но, с другой стороны, ведь это она так говорит — лети, мол, дорогой мой, тебе

ли, все перенесшему, юный мой взгляд тяжел. Оставим женщине ее природную

слабость, пусть она так и говорит, как думает.

Или лучше ничего не говорит. Пусть будет ночь или поздний вечер (хватит у

него сил, чтобы дождаться, даже если прилетит он утром), и она будет молча

уступать его рукам, только приподнимая голову, чтобы разглядеть в полутьме, не

сползло ли с Яшки одеяло.

И утром снова будет свидание с Яшкой, который вскочит, взлетит в своей

кроватке, как пружина, с криком: «Ма-ма-а-а!»— и увидит обожаемого Волчишку,

который через полчаса станет Буратиной, потому что за эти две недели Яшка

приобрел огромное количество сведений и ему совершенно необходим

бестолковый, ничего не соображающий деревянный слушатель.

Все будет, все есть и было прекрасно и замечательно. А всякие сомнения,

страхи и предположения, а также проектирование разных многоугольных

конструкций нужно оставить, выбросить, забыть. Потому что — что из того, что

она не похожа на какую-нибудь шлюшку, которая показывает в постели чудеса

акробатики? С такой, что ли, надежнее строить семейную- жизнь?

Он заснул так же стремительно и неожиданно, как и жил всю эту ночь, и не

слышал, как, проснувшись, опять загудел аэровокзал, не почувствовал, цак сжа-

лившийся парень переложил его в свое кресло. Потом объявили прибытие

московского рейса; это он тоже не слышал.

Когда объявили посадку (а регистрации не было — вероятно, потому, что

пассажиров и на один салон не набиралось), та самая дама, что сидела слева от

него, разбудила его. Он садился в самолет в полусне, уже, чувствуя, что болит,

словно в жесточайшее похмелье, голова.

Померкли плафоны, и зажужжало магнето (или как там у них эта штука

называется?), раскручивая турбину. Мотор зачихал и завелся, и в салоне опять

стало светло. Плафоны гасли еще раз, еще и еще, пока не заработали все четыре

движка. Самолет качнулся и двинулся на полосу.

«Что я наделал!» — подумал Евдокимов, и в памяти его промелькнули,

события минувшей ночи, все его движения-перемещения, вспомнилось неизвестно

откуда взявшееся настроение победителя и дурацкие рожденные им мысли и

выводы. Да, тот человек мог все так просто решать, но ведь Евдокимов не тот,

самозванец он в лучшем случае, а в худшем — беззастенчивый хвастун и болтун,