Апрель 1917 года, Чикаго.

«Как же я ненавижу это ужасное платье!!! Мне совершенно не идет черный цвет! Господи, когда же все это закончится?!»

Элиза быстро прошла мимо служанки, открывшей ей дверь, и даже не обернулась, услышав донесшийся из гостиной голос матери, просившей ее подойти. Поморщившись, она сбросила подбитый мехом плащ и почти бегом бросилась вверх по лестнице. После похорон Нила жизнь в доме Лэганнов потекла по строго заведенному распорядку с соблюдением многочисленных условностей, предписываемых высшим обществом. Смерть сына очень подкосила миссис Лэганн. Облачившись в строгое платье из черной шерсти, лишенное каких-либо даже вполне невинных украшений, она выходила из дома исключительно для того, чтобы навестить могилу сына и отслужить заупокойный молебен в церкви, а оставшееся время проводила за вышиванием или предаваясь воспоминаниям о «своем мальчике». Последнее несказанно бесило Элизу, вынужденную быть терпеливой слушательницей бесконечных монологов и слез матери и изображать убитую горем сестру, периодически отпуская скорбные вздохи и роняя слезы.

Элиза вошла в комнату и, тщательно заперев дверь, устало плюхнулась в кресло у окна.

«Чертов Нил! Даже с того света ты отравляешь мне жизнь!!! Нет, с этим пора заканчивать. Пришло время вернуться к моему плану. Но я не смогу его осуществить, пока ношу эти уродливые черные тряпки! Месяц прошел; я полагаю, этого достаточно для траура. Да! Я сегодня же объявляю конец траура! И немедленно поговорю с мамой! Хотя, собственно, зачем?»

Элиза довольно усмехнулась и, поднявшись, направилась к шкафу. Распахнув его, она достала красивое платье из розового шифона, которое купила совсем недавно, и, подойдя к зеркалу, прикинула его на себя. Нежно-розовый цвет эффектно оттенял ее белую кожу, подчеркивал красоту волос. Несколько минут она с удовольствием любовалась своим отражением.

«То, что нужно. Прости, братец, но траур закончен! Пришла пора получить то, чего я достойна. А принимая во внимание отсутствие здесь этой мерзавки Кенди, думаю, скоро я получу все, чего хочу, и ничто мне не помешает. Господи, как же прекрасна жизнь!»

Сбросив траурный наряд, Элиза быстро облачилась в новое платье и повертелась перед зеркалом, разглядывая себя. Наконец, удовлетворенно вздохнув, она снова опустилась в кресло.

«Нужно все как следует обдумать. Нельзя спешить. Он не тот человек, которого легко провести. Но если я буду умна и осмотрительна, все сработает, я в этом уверена. Для начала нужно избавиться от необходимости носить траурный наряд и от прочих условностей. Кстати, было бы неплохо, если бы мама перестала каждый день бегать на кладбище и рыдать! – Элиза недовольно нахмурилась, но тут же ее лицо снова посветлело. – Я знаю, кто мне сможет помочь с мамой! Блестящая идея!!! Молодец, Элиза! Одной проблемой меньше. Но как мне привлечь его внимание?»

Элиза снова нахмурилась и, вскочив с места, нервно прошлась по комнате. Взгляд карих глаз рассеянно скользнул по комнате и остановился на развернутой газете, лежащей на туалетном столике. В самом центре листа красовалось объявление в витой рамке.

«Именно! То, что мне нужно! Итак, план снова приведен в действие. И теперь мне никто не помешает!!!»

Подхватив газету, она решительно вышла из комнаты.

– Ты уже сняла траур? – мадам Элрой скользнула привычным холодно-непроницаемым взглядом по сидящей перед ней девушке, в ее голосе явственно прозвучали нотки удивления и неодобрения столь пренебрежительного отношения к условностям и общественному мнению.

– Да, бабушка, – Элиза скромно опустила глаза.

Она проигнорировала молчаливый возмущенный укор, светившееся в глазах служанки, подавшей ей плащ, когда она уходила из дома. Девушка была явно смущена, даже шокирована, когда увидела хозяйку, облаченную в совершенно неподобающее их ситуации платье из розового шифона. Если бы так поступил кто-нибудь из семьи Эндри или О’Коннелов, то в обществе сочли бы это проявлением неуважения, но не придали бы этому большого значения, ведь Лэганны были лишь одной из ветвей семьи Эндри, а не прямыми наследниками фамилии. Долгий траур для Эндри был не обязанностью, а лишь данью уважения к близким людям. Но Элиза была сестрой умершего, и столь краткий траур неизбежно должен был повлечь нежелательные толки и пересуды в обществе, не говоря уже о скрытом (речь все-таки шла о семье Эндри!) неодобрении. Элиза прекрасно сознавала все последствия своего рискованного поступка, но была твердо намерена выиграть битву с общественным мнением, обеспечив себе поддержку в лице одной из самых строгих поборниц нравов Чикаго – мадам Элрой.

Бабушка приняла ее немедленно и пригласила в малую гостиную на чашку чая. Это был знак особой благосклонности, и Элиза намерена была им воспользоваться.

– Я считаю, что мы должны прекратить носить траур, – смело продолжила она, элегантным жестом поставив чашку на поднос, и, устроившись поудобнее, подняла глаза на мадам Элрой, сидевшую в любимом кресле с таким царственным спокойствием и величием, словно была, по меньшей мере, королевой мира. – В наших обстоятельствах это было бы разумно.

– В самом деле? – пожилая леди строго и внимательно посмотрела на девушку, но в глубине холодных серых глаз Элиза уловила едва заметную тень задумчивости и… сомнения.

– Да, – уверенно заявила она самым безапелляционным тоном. – Непрестанно демонстрируя свое горе, мы привлекаем внимание. Что если кто-то вдруг заинтересуется обстоятельствами гибели Нила или… – Элиза сделала эффектную паузу, – …узнает, что Нил вовсе не погиб в автокатастрофе в Европе просто потому, что там не был? Мы должны избежать скандала любой ценой, а значит, мы не можем допустить, чтобы открылась правда.

В комнате воцарилась тишина. Мадам Элрой неторопливо поднесла чашку к губам, сделала глоток и осторожно опустила ее на блюдце. Элиза ждала.

– Пожалуй, ты права, – наконец произнесла мадам и снова замолчала.

– Кроме того, – продолжила свой натиск Элиза, – я считаю, что все это плохо действует на маму. Она стала неуравновешенной, постоянно плачет. Я опасаюсь за ее здоровье. Если не физическое, то душевное, – осторожно намекнула она.

Мадам Элрой молча отхлебнула очередной глоток.