Тишина была настолько полной, что мне становилось страшно. В отличие от людей, которые возводили высокие толстые стены, чтобы оградиться от посторонних звуков, бессмертные существа наоборот старались произвести как можно больше шума. Мы боялись тишины. Разумеется, если речь заходила о какой-нибудь разведке или ещё о чём-нибудь подобном - мы, встречающие Вечность, становились тише, чем само молчание. Ничто, даже самое чуткое ухо не уловило бы ни звука, исходящего из-под наших ног, ни вздоха, сорвавшегося с наших губ.

Но тишина была наполнена не только моим страхом, но и отчаянием. Причём я даже не мог определить, почему именно отчаяние было основным чувством нашего путешествием. Планировалось, что наше пришествие в Айнон будет счастливым моментом, но теперь я понимал, что для кого-то оно будет означать конец.

Например, для Хейна.

Несмотря на то, что знал я его очень мало, но мне и этого хватило, чтобы понять: получеловек плачется на то, что у него нет дома только для того, чтобы оправдать путешествие в город бессмертных. На самом же деле юноша привык к свободе до такой степени, что мог умереть, лишь бы остаться птицей вольного полёта (хотя не признался бы в этом ни за что во Вселенной, я уверен). Я вспомнил, как он говорил, что ему уже пора завести семью. Я с тайным злорадством представил, как первым делом по прибытии в Айнон Хейн помчится искать себе спутницу жизни. Хотя, может быть, я и ошибался. Во всяком случае, юноша, наверняка, недолго продержится в роли семьянина.

Но я видел в прибытии в Айнон если не радужные перспективы, то точно уж что-то очень положительное. По крайней мере, там мы с Акирой сможем начать новую жизнь, где не будет людей. Особенно это важно для Акиры, в которую Хейн заронил зачатки ненависти к смертным. Я же буду ограждать сестру от человеческих существ до той поры, пока сам Хейн не умрёт. А потом уже можно будет объяснить ей, что люди не такие уж и отвратительные. Сказать это при Хейне я бы не смог: получеловек бы тогда раздулся от гордости - надо же, Киона Асгейр, ярый противник всего смертного рода, отзывается о своих врагах как о "не очень отвратительных" существах. При мысли о том, что я могу сказать о смертных, как о неплохих созданиях, меня чуть не вывернуло наизнанку. От отвращения, конечно.

Мы шли несколько часов. Чтобы хоть как-то скрасить обстановку, Рауйюили начала петь. Это были странные песни, где мелодия была очень запутанной, переливчатой и ветвистой, но бесконечно прекрасной. Я с удивлением обнаружил, что голос Рау, которая шла в самом конце нашей процессии, звучит у меня прямо в голове, отдаваясь там тысячами перезвонов. Это было красиво, почти невыносимо красиво. Акира, сидевшая у меня на руках, сонно пробормотала:

– Красивая песня.

Я оглянулся, отыскивая глазами Рауйюили, чтобы посмотреть на её реакцию, но эльфийка была скрыта от меня деревьями, и вместо Рау я увидел Каайято, которая быстро улыбнулась мне. Я натянуто ухмыльнулся в ответ, но вряд ли кому-то пришло бы в голову назвать это улыбкой.

Мы сделали маленький привал: Акире нужно было поесть. Она опять уничтожила добрую треть нашего запаса, но никто и не подумал её останавливать. Тем более, что эльфийки почти не ели мяса. Во всяком случае, немного. Вот мы с Хейном съели по окороку, но я всё равно чувствовал, что голод всё-таки во мне преобладает. Сёстры же вытащили со дна сумки большой холщовый мешок, до отказана наполненный чем-то, но не весивший почти ничего. Внутри оказались сушёные листья, которые девушки начали активно поглощать с шелестом и хрустом. Я и не заметил, что вытаращился на них.

Маиайли, сидевшая ближе всех ко мне, смущённо улыбнулась. Я даже не подумал отвернуться и дать

ей спокойно дожевать, но эльфийки довольно быстро закончили свою трапезу. Я спросил:

– Что это такое?

Каайято ответила за сестру:

– Тетрум. Трава, спасающая от всех болезней.

Я медленно кивнул. Да, слышал где-то... наверное, мне что-то рассказывал отец...

Сердце сжалось, и я кашлянул, чтобы не выдать чувств. За последние два дня я вспомнил о родителях от силы пару раз, и из-за этого ощутил, как волна горя и вины ударила меня. Странным было то, что, чем дальше мы уходили от моего дома, тем меньше воспоминаний я мог возродить в своей голове: всех воспоминаний, начиная от детских, кончая последними. Будто расстояние стирало картины, которые еще недавно стояли перед глазами.

Молчание опять поглотило нас, но я видел, что эльфийки переговаривались между собой, но не произнося ни единого звука. Не удержавшись, я спросил:

– Как вы общаетесь? Я помню, Рауйюили сказала что-то вроде "слышу сердитые мысли Маиайли".

Рауйюили залилась краской, отчего её зелёная кожа стала лиловой. Она очень смущалась, когда я хоть как-то касался её персоны в разговоре. Она подняла голову, но тут же быстро опустила, будто опасалась, что разгневается её сестра. Меня это приводило в недоумение: какого чёрта творится в этой эльфийской компании, что некоторые её члены оказываются по-настоящему униженными и напуганными? Я поморщился.

Маиайли произнесла:

– Мысли. Чёткие мысли, вот что нам нужно. Мы слышим только друг друга - мышление других же нам недоступно.

Я улыбнулся. Мне ответить на это было нечего. И тут я вспомнил об одном мелком замечании, которое обронил кто-то из эльфиек возле костра...

– Каайято, - позвал я, надеясь, что именно она сказала то, что так зацепило меня. Иначе глупо получалось. Девушка неопределённо хмыкнула, но даже не взглянула на меня.

– Ты что-то говорила о мире людей...