Где-то далеко, за границами весеннего цветущего сада, вздымались к небу языки багрово-красного пламени, пожирая, может быть, всю страну, но им четверым было хорошо в цветущем, благоухающем и белоснежно-белом саду, и не было ничего в мире, что могло бы нарушить их чувства — спокойствия, радости, уединения и сплочённости одновременно.

— Пусть даже весь мир погибнет, — прошептала Иннин, держа Хатори и брата за руки. — Мы сотворим из его обломков новый. Ведь мы — волшебники, все четверо…

И её охватило щемящее чувство любви, печали и тоски по невозможному — тому, что должно быть, но никогда не сбудется.

Медленно придя в себя, она обнаружила, что стоит в одиночестве посреди улицы.

Рядом уже никого не было, но Иннин ни на мгновение не сомневалась, что то, что с ней произошло, не было ни сном, ни галлюцинацией.

Всё ещё чувствуя лёгкую слабость в коленях и след от болезненной тоски в сердце, Иннин побрела вперёд. Прежнее лихорадочное возбуждение схлынуло, оставив после себя пустоту и печаль.

«Что это было? — неслось в её голове. — Что она мне показала? Это — то, чего я хочу на самом деле?»

Чтобы отвлечься от этих мыслей, Иннин решила съездить во дворец. Ей хотелось всё-таки проведать сестру — к тому же Хайнэ дал ей с собой письмо к Онхонто, полагая, что таким образом оно быстрее доберётся до адресата. Иннин не обещала вручить послание лично, но сейчас ей почему-то захотелось это сделать.

С некоторым опасением она приблизилась к тем воротам, проходить через которые имели право лишь жрицы. Даран не разоблачила её публично, но значило ли это, что ей по-прежнему не запретили вход?

Однако сомнения оказались напрасными — её пропустили, не сказав и слова.

«Даран, вероятно, полагала, что я вернусь, — подумала Иннин со смешанными чувствами. — Поэтому и поступила так».

Хотелось ли ей увидеть бывшую учительницу? Иннин считала, что нет, но ноги почему-то сами собой несли её в те места, где была возможность её встретить.

«Она ведь всё равно узнает о моём посещении, потому что она знает всё, — сказала себе Иннин. — А, значит, лучше сказать ей всё сразу. Не хочу, чтобы она думала, будто меня привела сюда тоска по этим местам или что-то такое».

— Это вы, — неискренне удивилась она, увидев Даран. — Никак не ожидала вас здесь встретить.

Та остановилась, бросив на неё какой-то странный взгляд вскользь.

— Ты… — сказала она.

— Я пришла вовсе не для того, чтобы вернуться, как вы могли бы подумать, — поспешно перебила её Иннин и чуть усмехнулась. — У меня всё хорошо, и я вполне счастлива. И, хоть я и не могу рассчитывать на помощь жриц, как другие женщины, ожидающие ребёнка, это не оказалось такой уж большой проблемой. Я легко переношу моё положение, превосходно себя чувствую… Так что даже прихожу к выводу, что «непреложная истина», будто лишь благодаря стараниям жриц дитя может появиться на свет — это ложь. Очередная ложь из того клубка вранья, которое окружает слово «жрица», — добавила она, не удержавшись.

Но Даран не приняла вызов.

Она молчала, и взгляд её казался каким-то тусклым, а лицо — постаревшим.

Иннин не хотелось связывать эту перемену в её внешности с собственным уходом. В конце концов, разве это могло иметь для всесильной Верховной Жрицы такое значение? Нет, никогда.

— Судя по твоему виду, тебе осталось около полутора месяцев, — наконец, заметила Даран сухо. — Я пошлю к тебе пару жриц, когда срок приблизится.

— Нет, я в этом не нуждаюсь, — возразила Иннин. — Я буду рожать сама.

Она сказала это и похолодела — Хайнэ рассказал ей однажды о картине, увиденной в больнице для бедных, о том, какие крики он там услышал.

— Ты испытаешь чудовищную боль, — предупредила её Даран. — Ты возненавидишь своего ребёнка за это.

Иннин не подала и виду, что эти слова напугали её ещё больше.

— Без боли нет жизни, — холодно заявила она. — Всё живое растёт через боль.

— Сходи в Храм, — предложила ей Даран перед тем, как развернуться и уйти. — Помолись.

«Помолиться о том, чтобы остаться в живых?.. — мысленно закончила за неё Иннин и, стараясь не поддаваться страху, стиснула пальцы одной руки в кулак. — Нет, всё будет хорошо. Я в этом уверена».

Тем не менее, в Храм она всё-таки пошла — Иннин не считала, что, сняв с себя одеяние жрицы, отказалась также и от своего вероисповедания. Нет, это было не причём.

Внутри было темно и тихо; солнечные лучи, с трудом пробиваясь сквозь небольшую витражную часть в куполе, падали свысока снопом тёмно-золотистого света, мягко окутывающим Аларес, прекрасный лик которой был грозен, но сейчас, в таком освещении казался почти милостивым и даже немного печальным.

Когда глаза Иннин немного привыкли к темноте, она увидела, что в Храме нет никого, кроме одного-единственного человека, стоявшего рядом со статуей. Иннин видела его в профиль, облачённого в наряд, даже более роскошный, чем у Императрицы, усыпанного драгоценностями, с волосами, заплетёнными в толстую косу, которая была увита самыми яркими и благоухающими цветами. Рядом с огромной статуей Богини, он казался жертвой, принесённый на её золотой алтарь.