Впрочем, в саду от свежего воздуха он пришёл в себя и, пытаясь решить, куда же вести Онхонто прежде всего, почему-то повёл его в дальний флигель, где располагалась теперь Иннин.

Про себя он молился, чтобы Хатори всё ещё спал. Тот разрешил отдать Онхонто свою одежду, но всё же Хайнэ был абсолютно уверен, что это зрелище — не то, что порадует брата.

Вдвоём они вошли в главные двери. В присутствии Онхонто Хайнэ даже ходьба давалась гораздо легче, и он почти что скользил по коридору, держа своего спутника за руку.

 Справа показались приоткрытые двери в спальню, в которой Хайнэ увидел сестру и брата спящими в обнимку — зрелище, ставшее привычным, но не менее болезненным, чем раньше.

«Я гораздо счастливее их двоих. Я счастливее всех на свете, — подумал он, справившись со своими чувствами и легко сжимая пальцы Онхонто. — Кто и когда испытывал такие же чувства, как я сейчас? Разве что, может быть, мой отец… Может, и он думал то же самое, когда любил ту женщину, прекрасно зная, что союз с ней не принесёт ему ничего, кроме горя. А, может быть, это тот выбор, который приходится совершать каждому — либо испытать то, чего не испытывал никто, и остаться наедине со своими чувствами, о которых никому не рассказать, разве что стихам и бумаге, в надежде вызвать сочувствие у далёких потомков, либо же жить так, как все, но и довольствоваться только этим, обычным счастьем. Впрочем, для меня второй вариант был отрезан изначально, мне даже мучиться выбором не пришлось».

Хайнэ провёл Онхонто в соседнюю комнату, в которой спал ребёнок.

Тому несколько дней назад исполнился месяц, и теперь, по традиции, он должен был всегда спать отдельно от матери. Хайнэ эта традиция казалась жестокой, но Иннин, привыкшая к суровому воспитанию жриц, не видела в ней ничего страшного.

Закрыв двери, Хайнэ приблизился к колыбельке и осторожно вынул из неё малыша.

— Я хотел показать вам, — прошептал он. — Это мой племянник. — И зачем-то вдруг прибавил, хотя не собирался рассказывать: — Сказать по правде, я был абсолютно уверен, что буду ненавидеть его до конца жизни. Но, кажется, я ошибся… И я этому очень рад. Не то чтобы я люблю его, но мне нравится держать его на руках, особенно сейчас, пока он ещё такой маленький и беззащитный. Не знаю, что будет потом.

Онхонто протянул руки, и Хайнэ отдал малыша ему.

— А у вас ведь тоже будут когда-нибудь дети, — проговорил он, глядя на них. — Как же им повезёт…

Ребёнок проснулся, но не плакал — он вообще удивительно редко плакал, и это нетипичное поведение добавляло Хайнэ симпатии к нему.

Онхонто улыбался малышу, протянувшему к нему ручки, и Хайнэ вдруг охватило сильнейшее ощущение дежавю, отражения настоящего в прошлом, повторения прошлого в настоящем.

— Когда я был маленьким, меня на руках держал один прекрасный человек, — проговорил он с некоторым трудом. — Я узнал об этом уже взрослым, и, представляя этот момент, чувствовал себя безмерно счастливым. Когда он вырастет, я расскажу ему про вас… Как вы склонялись над ним, улыбаясь… И он будет так же счастлив, как я.

— Так и случиться, Хайнэ, — сказал Онхонто. — Несомненно.

Оставив ребёнка, они ещё немного побродили по саду, пока ярко полыхнувшие лучи поднимавшегося солнца не возвестили им о том, что пора возвращаться. Онхонто проник в свои покои тем же путём, что выбирался из них, а Хайнэ прошёл к себе в открытую. Он не выходил из своей комнаты до полудня, проигнорировав и завтрак, и обед, и со стороны это, наверное, выглядело как неприкрытое пренебрежение высочайшим гостем. Хайнэ посмеивался в подушку, представляя себе сплетни, которые поползут об их размолвке с Онхонто, но выходить и развеивать это впечатление у него не было ни сил, ни особого желания.

«Вероятно, видеть вас несколько раз в год и всё остающееся время жить воспоминаниями — это не такая уж и плохая судьба. Сегодня я понимаю, что вполне мог бы так жить…» — начал он по привычке писать письмо и отложил его в сторону, вспомнив, что Онхонто находится в соседней комнате.

Однако после обеда уединение Хайнэ было потревожено. Захваченный врасплох предупреждением слуг, он едва успел накинуть сверху парадное платье, когда двери в его покои распахнулись, и он увидел на пороге Онхонто с его свитой, жриц во главе с Даран и прочих высокопоставленных лиц.

Здесь той глупой комедии, которой так боялся Хайнэ, всё-таки суждено было произойти — он торопливо попятился и неловко опустился, почти грохнулся на колени, путаясь в полах и рукавах накидки, смешной, испуганный и вызывающий жалость.

В этот момент Хайнэ будто увидел самого себя, неуклюже распластавшегося на полу, и Онхонто напротив, представляющего собой полную противоположность ему — статного, прекрасного, весь облик и каждое движение которого воплощали в себе изящество, гармонию и красоту.

«Великая Богиня, да с нас просто картину можно писать, — подумал Хайнэ с кривой усмешкой, пряча красное от стыда лицо за занавесившими его при низком поклоне волосами. — Я — это его кривое зеркало, в котором каждая его прекрасная черта заменена моей уродливой. Уверен, что если бы мы двое были героями какой-то пьесы, то её автором оказался бы некто вроде господина Маньюсарьи. Тот, кто любит жестокие шутки, и поэтому заставил нас оказаться вместе…»

Онхонто заговорил на своём родном языке, как было заведено во время всех официальных церемоний. Хайнэ было гораздо приятнее слушать его исковерканную речь, но он прекрасно понимал, что лежит в основе этого правила — когда Онхонто говорил на своём собственном языке без пауз и запинаний, голос его лился, как настоящая песня, завораживавшая и погружавшая в полубессознательное состояние не хуже дымных благовоний жриц. Если кто-то и мог ещё сомневаться в том, что перед ним живое божество, то, услышав этот голос, он раз и навсегда отбрасывал подобные крамольные мысли.