***

Стража впускать Меланью в замок, естественно, отказалась, загородила ворота алебардами. Когда же молодая женщина упомянула о Стольнике, утаив, кем писарь ей приходится, стражники переглянулись, и один из них, засомневавшись-таки, бросил взгляд на окна пиршественной залы, где князь сейчас изволил ужинать вместе со всеми приближенными панами.

— Родственница, говоришь? — задумчиво пробормотал засомневавшийся стражник, который раз окидывая Меланью взором. Она кивнула.

— Пан, прошу, скажите ему, что прибыла Меланья по очень важному делу.

— Стой, — второй стражник удержал напарника, собравшегося было отправиться к Стольнику. — Ты уже принял, что ли?.. Мало ли сброда шляется окрест, так теперь что, каждого к вельможе провожать?

Молодая женщина отчаянно хрустнула пальцами и, сорвавши с шеи серебряную цепочку с крестиком, протянула ее недоверчивому стражнику с такими словами:

— Только скажите: Меланья пришла. Не нужно провожать. Жизни и смерти вопрос, не откажите в помощи, Вилясом молю!

— Журко, не кажется ли тебе, что сия пани бывала уж в замке и мы ее видели доселе? — мгновенно переменившись, вопросил недоверчивый. Цепочка сгинула невесть в каком из его карманов.

— Ты не спи — иди, передай, чего просят.

Напарник удалился.

— Пан писарь, — зашептал он на ухо Стольнику, достигнув пиршественной залы. — Там у ворот странная барышня, говорит, к вам, живота и смерти дело. Одета не лучше нищей, Меланьей назвалась. Впустить?

— Меланьей? — повторил Стольник, нахмурившись. Мысли его запрыгали, как горошина в пустой бутылке.

— Прошу меня извинить, княже. — Писарь откланялся и, покинув залу, заспешил по коридору. Не поспевая за его скорым шагом, стражник, как пес, трусил следом. Теряясь в предположениях, Стольник быстро пересек внутренний двор и, еще издали выглядевши Меланью, обеспокоился не на шутку. Отпихнувши в сторону стражника, растерянный Стольник молча заключил крестницу в объятья. Меланья прижалась лбом к его груди.

— Что стряслось, Мелюшка? — дрогнувшим голосом спросил писарь.

— Много чего... — глухо молвила молодая женщина. — Вспоминать страшно...

Не ощущая больше ни гнева, ни страха, ранее сил прибавлявших, Меланья вдруг почувствовала, что ноги не держат ее. Слабость мгновенно разлилась по всему телу. Впрочем, сознания Меланья не утратила и помнила, как крестный, подхватив ее, словно пушинку, на руках отнес в покой и уложил на пуховую перину.

Стольник отдал слуге приказ заварить укрепляющего снадобья и раздобыть бульону, а сам присел в ногах крестницы, не сводя с нее, на себя не похожей, до невозможности изнуренной, глаз. После, когда вернулись прочие кроме слабости чувства, Меланья была несказанно благодарна ему за отсутствие расспросов. У нее не было сил отвечать. Мысли ворочались тяжело и лениво, изредка трепыхаясь в отчаянности, как увязающая в киселе муха. Время от времени молодка надолго закрывала глаза, а когда снова открывала их, Стольник все так же сидел, не шелохнувшись.

Лепкар исполнил приказание: внес миску с бульоном и исходящий паром отвар в деревянной кружке. Поставив поднос на столик, слуга шепотом предложил:

— Пан Стольник, быть может, ей целителя надобно?

— Не нужно. Я и без него вижу, что она сильно ослабла. Ступай себе. — Стольник ложкой зачерпнул снадобья, подул и, приподняв Меланье голову, осторожно напоил. Так повторялось до тех пор, покудова все снадобье ложка за ложкой не было влито в обессилевшую крестницу. Прошло некоторое время, пока слабость немного попустила.

— Лучше?

Меланья кивнула.

— Говорить как, можешь?

Снова кивок.

— Они сгорели... Все мои родные.

— Господи! — охнул писарь. — Как так?

И Меланья поведала ему все, не утаивая ничего, начиная от предсказания вещуньи. Страшно спокойная речь ее то и дело теряла связность и прерывалась. Лицо постоянно оставалось отрешенно-каменным, несмотря на то, что, изливая душу, молодая женщина снова переживала выпавшее на ее долю. Стольник не перебивал и не торопил, ошеломленный случившимся в целом и истиной сущностью родной сестры в частности.

Удивительная вещь — память! Недостоверно сохраняет она потрясения, и сие свойство ее помогает людям оправляться от душевных ран. Будто стерлись в памяти Меланьи подробности страшной ночи. Не запомнила она, как рыдала, вырываясь из чьей-то хватки, не дающей броситься в огонь, не запомнила совершенно, как Хорыся уводила ее и успокаивала. Место этих деталей ранее занимало неверие, а теперь — безнадежность. Пережив приключившееся снова, Меланья больше не могла отрицать смерть близких, волей-неволей ей пришлось взглянуть правде в глаза. За принятием потери последовали безнадежность, осознание собственного бессилия и самое ужасное — чувство вины. Меланье не Гелину обвиняла, а себя. За то, что из-за глупости да затуманившей голову любви не послушала бабку Хвеську, не придала предостережению должного внимания. Не перекрестилась, пока гром не грянул. "Могла отвратить, могла, могла... И не отвратила!" — неосознанно высказывая думы вслух, корила себя молодица. Это "могла" было того хуже, что нельзя было воротить печину выбора и переиграть все, пойти по правильному пути.

— Мелонька... Нужно смириться. — Слова давались Стольнику с трудом; тем не менее, требовалось забыть о собственном потрясении да поддержать крестницу, каковой было в сотню раз тяжче, и Стольник ободряюще сжал ее руку. Только тут он заметил, что у молодой молодки жар.

— Не кори себя... Как случилось, так случилось. Терзания твои не помогут горю и не воротят минувшего дня. Старайся смириться, Мелюшка. Их нет, но ты живешь. Есть Васель, твой любящий муж; скоро он возвратиться. Есть я, всегда и во всем готовый помочь тебе... Нужно вытерпеть. Жизнь, знаешь ли, состоит из потерь и находок. Обретши что-либо, утратишь... Поплачь, Мелюшка, поплачь, милая.