Лицо Меланьи ожило, утратило каменность, подбородок задрожал; сказать "не могу" не дало нежданно сдавившее грудь рыдание; из глаз, еще колодежку назад болезненно сухих, брызнули крупные слезы. Стольник притянул крестницу к себе, и она, подвывая, как избитая собака, долго плакала, прижавшись к нему. Наконец, слезы изнурили ее, рыдание стало затихать, и в конце концов на молодицу снизошел сон. Уложивши ее, Стольник вышел и беспокойно заходил по передней. Сел в кресло и снова заходил.

"Ну, сестра! Ну, сестра!.." — без конца бормотал он. Как поступить, сообщить о ведьме куда следует или нет, Стольник не ведал. В любом случае, нельзя было оставить безнаказанным столь жестокое злодеяние, пусть даже свершенное родной сестрой. Хотя, по правде говоря, Стольник никогда не был особо близок с ней и братские чувства не шибко противились. Росли они с Гелиной отдельно и в детстве почти не видели друг друга.

Своими поступками сестра доказала, что вполне может в дальнейшем свести со свету и Меланью; почему доселе она этого не сделала, оставалось загадкой. Верно, сам Виляс охранял молодку от смертного колдовства.

Стольник правильно предполагал: Гелина после второй неудачной волшбы желала свершить третью. Однако не знал брат, что ей в том все время обстоятельства мешали. То пропадет что, то флакон с зельем из рук выскользнет, то слова заговора забудутся...

Следующим народным страхом после морового поветрия и войны было смертное проклятье ведьмы, и Стольник боялся, что ежели сестру утопят, то она перед тем успеет проклянуть Меланью. Как известно, смертное проклятье любой ведьмы в несколько раз сильнее ее колдовства, и тут уж Виляс может не защитить...

Поздняя печина потихоньку сменялась ранней. Первые, вторые петухи прокричали, а писарь все ходил да ходил по комнате. Так ничего и не решивши, Стольник прикорнул в кресле.

IV

Как ни старалась, как не убеждала себя Меланья, а с потерей смириться не могла. Слезы принесли только кратковременное облегчение, а затем чувство вины возвратилось и с еще большим ожесточением принялось рвать душу. По крайней мере, не было прежней тягостной безнадежности, мешающей залить горечь, боль и печаль слезами.

В последующие дни Меланья обращалась в рыдания, едва лишь задумавшись об участи близких. За несколько суток проплакала она больше, чем за всю жизнь; слезы стали единственным действенным утешением.

Вдобавок, молодую женщину охватила болезнь — сражаться с нею не было ни сил, ни желания.

Будто всего того было мало, тревога и волнение за Васеля запустили когти в истерзанное сердце Меланьи. В одно мгновение на душе сделалось беспокойно, и беспокойство это, в дальнейшем мешая спать, вынуждало также печинами молиться. Когда на душу легла гранитная плита тревоги, недалече от вторых петухов, мучимая бессонницей Меланья слышала, как по комнате кто-то ходит, тяжко вздыхая да шаркая подошвами по полу, то приближаясь к кровати, то отдаляясь. Очи никого не видели, однако ощущение чьего-то присутствия не покидало. Благо, с третьими петухами шаги затихли.

Стольник — кстати сказать, решивший положиться на божью защиту и оставить все как есть, хотя бы до приезда племянника — изо всех сил старался ободрять крестницу. Он не оставлял ее надолго, объяснивши князю Потеху причину частых отлучек (но не избежав его недовольства).

По истечению трех дней Меланья, не выдержав, попросила Стольника:

— Съездите на хутор, богом молю. Что-то так неспокойно мне в последнее время, так неспокойно! Может, Васель вернулся раньше, может, случилось что, съездите, разузнайте!

Как тут откажешь? Собрался писарь да поехал. Меланья с нетерпением ожидала его, мысленно твердя: "С Васелем ничего не случилось и беспокойство мое напрасно".

Вот гулкое эхо разнесло по коридору звук знакомых размашистых шагов, и вскоре Стольник вошел в переднюю. На него было жалко смотреть, столь расстроенным он выглядел; даже усы, казалось, обвисли еще боле. Дрожащей рукой писарь снял шапку и замер, прижав ее к груди, опустив глаза да не зная, как сообщить узнанную весть.

— Что? Говорите же! — вскрикнула крестница. Учащенное биение сердца мнилось размеренными ударами молота по наковальне.

— Васеля... больше нет в живых. Убили его.

Осознав смысл сказанного писарем, несчастная Меланья потеряла сознание. Стольник никак не мог привести ее в чувство и кликнул лекаря. Когда тот вывел молодую женщину из глубокого обморока, она перво-наперво не могла ничего вспомнить. Но при взгляде на Стольника память вернулась к ней, и Меланья зарыдала — всхлипывая, стеная, заламывая руки и задыхаясь от переполнявших чувств. Зарыдала без слез.

— Как?.. Кто? — едва простонала она.

— Тремя днями ранее Васель возвращался по Гаучковой дороге... Чудом выживший слуга говорит, пан приказал назад повернуть, даже не доехав до места... Когда через яр проезжали, разбойничья шайка невесть откуда выскочила... Слуга коней во весь опор погнал, оторвался от преследования. Предназначенная ему пуля попала в Васеля.

Бесслезное рыдание вдруг сменилось безумным хохотом, жутким, то опадающим до хрипа, то взлетающим до визга. Меланья смеялась, запрокинув голову и сотрясаясь всем телом. Стольник переглянулся с Лепкаром; у обоих мороз по коже продрал и волосы дыбом встали; ни один из них ни разу не сталкивался с подобным.

— У нее истерика, пан. Я слышал, такое бывает при сильных потрясениях, — неуверенно сказал Лепкар.

Стольник тоже такое слышал, а также то, какими методами вразумляют женщин во время истерик. Он выбрал самый гуманный из всех: сжал плечи Меланьи да хорошенько встряхнул ее.