Несмотря на всеобщий интерес, Меланью каким-то чудом никто ни разу не остановил, не попытался завязать с нею разговор. Это обстоятельство несколько удивляло Ежку, ровно как слова вдовицы, что от нежелательных встреч и бесед ее бережет муж.

***

Расцвела сирень, по ночам в кустах под окном заливались соловьи да звенели сверчки. Стольник спросил Меланью, не хочет ли она, случаем, побывать на устраиваемом вскоре пиру? Крестница не имела ничего против. Она неплохо усвоила придворные манеры и не стеснялась показаться средь господ, ибо чувствовала себя вполне им равною. Кроме того, наличествовала некая доля любопытства — таково ли на самом деле общество, каким охарактеризовала его Ежка?

На пиру собралось человек с сорок вельмож, прославленных офицеров да их дам — в большинстве своем молодящихся престарелых женщин. Панны сии были схожи друг с другом, что сестры, — одинаково томно обмахивались они веерами да закатывали глаза при какой-нибудь интригующей фразе. Несколько дочерей немногим отличались от матушек, фальшь сквозила в их взглядах, словах, жестах.

Можно по праву сказать: не гусляр и не сказочник, а Меланья привлекала к себе наиболее внимания. Молодая женщина на фоне усыхающих панн казалась истинной розой и красотой затмевала, к тому же, немногих сидящих за столом панночек. Ежка, которая в поддержку Меланье пошла с нею, только посмеивалась и едва успевала меткими высказываниями охлаждать пыл кавалеров, кои так и норовили поухаживать за смущенной вдовицей. Только кончалась беседа с одним, другой тут же завязывал новую; сам Потех прислушивался и время от времени шутливо осаждал слишком разошедшихся кавалеров:

— Поумерьте пыл, молодцы, не с войны же вы! Панна Меланья еще испугается вашей живости и боле не придет.

Князь пребывал на середине жизненного пути и сиял радостью, как солнце в зените. Не блистал он красотою, но веселость нрава с лихвой это окупала. По заграничной моде Потех носил черный парик с длинными завитыми буклями и тонкие темные усики. Меланья никогда бы не подумала, впервые увидевши его не в замке во главе пиршественного стола, что он — князь. Не было представлявшихся ей гордости да властности в чертах его.

Необычное внимание и застольный шум, за которым не расслышать было чудной игры гусляра, быстро утомили Меланью. Раздраженная, она прибегла к универсальной отговорке дам, то бишь сослалась на головную боль, и вместе с Ежкой удалилась.

По пути наставница заметила:

— Ой, чую, скоро пан Стольник попотчует сватов тыквами.

— Ага, надо будет сказать ему, пусть гонит к бесам собачьим, — огрызнулась Меланья.

— Ну-ну, Рысковца еще помяни, самое оно для воспитанницы писаря.

— Для воспитанницы, для воспитанницы... Прежде всего я человек, и когда хочется ругаться — буду; а когда не будет охоты посещать пир — не пойду... А уж ее не будет!.. Ха, надо же, как все оживились!.. Словно живую игрушку получили!.. Тьфу на них!

— Меланья! — строго прикрикнула Ежка. — Следи за речью, а то ненароком как ляпнешь нечто подобное на людях...

— Отныне при посторонних вовсе разговаривать не буду. И на пиры ходить — тоже, — по-детски ответствовала Меланья. Ребячество фразы отнюдь не сочеталось с обликом произнесшей ее — молодую женщину перекосило от раздражения, в прищуренных глазах пылал огонь. Она походила на шипящую кошку, чьи когти весьма опасны даже для ласковой хозяйской руки.

— Думаешь, коль не будешь посещать пиры да балы, то сможешь, как раньше, избегать внимания? Что ж, надейся, чем Р... — Ежка вовремя спохватилась и спешно закончила: — Виляс не шутит.

Но все ж кое-что хорошее со злополучного пира запомнилось: покамест не усилился застольный гам, она наслаждалась игрой гусляра. Звучание его инструмента показалось столь сказочным, что вдовица, недолго думая, попросила крестного раздобыть гусли.

И, надо признать, Меланья уже после двух недель играла весьма недурственно. В ее музыке воплотились печаль утрат да очарование расцветшей природы. Во время игры Меланья теряла контроль над руками, и неподвластные воле пальцы, казалось, жили своей жизнью, удивляя получавшимися мелодиями. Несмотря на то, что вдовица играла чаще всего по наитию, выходило на удивление хорошо. Струны пели мягко, как переливы ключевой воды на камнях, кристально чистые звуки причудливо сплетались друг с другом в удивительную, сладостную музыку. Особенно чудно звучали гусли в лесу иль у реки — в полном единстве с природой.

Ежка, ни с каким инструментом не знакомая, но трезво оценивающая, скупо хвалила и указывала на слабые места мелодий, а порою, забывшись, принималась хлопать в ладоши от восторга. Но наставница быстро спохватывалась, что разбалует вдовицу и та под потоком льстивых славословий забудет стремление к совершенству.

— Захвалю я тебя, ой захвалю! Не доведут к добру мои восторги!.. — всегда полушутя, полусерьезно говорила в таких случаях Ежка. — Смотри не зазнайся!

Раз в пару дней панны посещали дом седобородого старца-гусляра, каковой делился с Меланьей секретами своего дела. Писарева воспитанница перенимала его опыт и между тем разучивала особо полюбившиеся песни да баллады. Наиболее любимой была начинающаяся такими словами песнь, буквально в душу запавшая:

Сбивают в кровь ноги

Изгибы дороги,

Туман поит нас молоком.

Куда идем мы,

Не видя пути,

Все дождь заливает кругом...

Пение входило в число тех талантов, которыми обязаны были обладать придворные панны. Дальновидные матушки с детства нанимали учителей для дочек, пусть те были и не шибко голосисты отроду. Меланья ничуть не уступала им, ибо, как деревенская, с измальства распевала лядагские народные, то бишь обучалась в одной из лучших певческих школ — уличной. Не зря же говорят, что деревенские девки самые что ни на есть голосистые...